Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Ева приподняла голову и увидела его. С того времени, как он расстался с ней четыре часа тому назад, она как будто ссохлась, лицо ее осунулось до неузнаваемости, стало похоже на череп, обтянутый белой, как мел, блестящей кожей. Оно еще не было мертвым, но жизнь отливала от него с угрожающей поспешностью. Губы выговорили: «Поди сюда!» Руки, запущенные в волосы, были неподвижны.

Не замечая окружающих, он пошел. Полина посторонилась. Остальные даже не взглянули на него, занятые каждый своим неотложным делом. Все молчали. Он тоже не мог произнести ни слова.

Заговорила Ева. Голос ее до страшного не изменился. Словно все другое могло исчезнуть, и только голос был неподвластен смерти. Руки продолжали прятаться в волосах, но глаза нащупали его, и она сказала:

— Запомни, никто в этом не виноват. А если кто и виноват, то только я. Никак не ты, Форрест.

Он сказал:

— Спасибо!

Доктор Моузер сердито фыркнул и на мгновение поглядел на Форреста, словно он осужденный в каторгу преступник, которого благословляет мать, притворяющаяся, что верит в его невиновность.

— Тебе больно? — спросил Форрест.

— Да. Я умираю.

Все посмотрели на доктора. Он промолчал.

— Ты останься, — сказала Ева.

— Останусь, — ответил он. Она никогда не рассказывала ему о смерти своей бабушки и самоубийстве деда, поэтому он решил, что она просит его не уходить из комнаты. Он вдруг сообразил, что стоит довольно далеко от нее, не опустился даже на колени возле постели. Он снял пальто, бросил его на пол и стал опускаться на колени, подумал, что надо найти ее руку, взять в свои…

Но доктор Моузер сказал:

— Нет, нет! Уходите отсюда. Сейчас же!

Форрест поднял глаза.

Кровь бурой коркой покрыла руки доктора.

Запавшие глаза Евы были закрыты. Зубы до единого обозначились под кожей лица, туго натянутой, словно под напором ураганного ветра. Комната наполнилась звенящим ровным звуком — его издавала крепкая нить, продетая сквозь Еву, опутывающая его, не дающая дышать.

Форрест, не помня себя, бросился вон из комнаты.

2

С полчаса он сидел, закрыв глаза, в кухне на черном стуле с прямой спинкой, бросив руки на неубранный после внезапно прерванного завтрака стол. Сидел совершенно неподвижно, если не считать прерывистого дыхания. Потом левая рука его нашарила недоеденную остывшую пышку, он положил ее в рот и стал жевать: маленький черствый кусок разбух, пропитавшись слюной, лег противным комком на язык, полез в горло — орудие наказания. Он выплюнул его в ту же руку и швырнул на пол, а потом долго вытирал пальцы о грубые шерстяные брюки, еще не просохшие после дождя. Жила в нем, казалось, одна лишь мысль, бившаяся в небольшом пространстве позади глазных яблок — где бесконечно повторялась все та же беззвучная фраза: «Я убиваю все, до чего дотронусь». Все прочие мысли были вариациями этой темы — если и на этот раз он не сумел удержать самое дорогое, то дальнейших попыток делать не следует, нужно иметь благородство удалиться. Однако и теперь он не думал о смерти — просто о том, что нужно держаться подальше от людей. Сам по себе возврат к одиночеству мало огорчал его — все были одиноки, по крайней мере, все вокруг него. За тридцать лет пристального наблюдения ему ни разу не встретилось удачного соединения двух человеческих существ, ограниченных общим пространством. Обычно они проводили жизнь в гнетущем молчании или в нескончаемых жалобах: взять хотя бы его отца, до сих пор, возможно, скитающегося по свету, его мать, покоящуюся в сырой земле всего в миле от того места, где он сидел (в миле от тела Евы), его сестру Хэт, Кендалов, у которых он похитил последнее, что удерживало их вместе.

Один раз ход его мыслей прервала черная Полина, которая пришла за черным жестяным чайником, бурлившим на плите. Он видел ее, но так и не узнал, кто это, — она не попадала непосредственно в поле его зрения, двигалась молча, только действия ее говорили: «Чайник кипит, я должна отнести его туда, где нужен кипяток». Поэтому он не спросил ни о чем, а стал ждать доктора, или Хэт, или голоса, который, проникнув через все стены и перегородки, позовет его. Но что скажет этот голос? «Поди сюда»? или «Уйди»? «Уйди отсюда подальше, навсегда»?

Положила конец ожиданию Хэт. По выражению ее лица он понял, что она хочет что-то ему сказать, но изо всех сил сдерживается.

Она притворила за собой дверь, прислонилась к ней на миг, затем подошла к плите и сняла с конфорки второй кипящий чайник. Потом подошла к столу и остановилась рядом с братом.

— Ну, как его назовем? — спросила она.

Он озадаченно посмотрел на нее.

— Как сына назовем? Твоего сына.

Сперва он подумал, что начисто забыл, но потом вспомнил, что ничего определенного они не решили. Ева как-то сказала: «Хочешь уговор — если будет мальчик, ты выбираешь имя, если девочка — я», — но он ответил: «Нет, это мы решим вместе, когда будем знать, кто у нас». Он посмотрел в лицо Хэт, по-прежнему ничего не выражающее, каменное, и сказал:

— Мы хотели выбрать ребенку имя вместо.

— Это мальчик, — сказала Хэт. — Что ж, ему придется подождать, пока Ева скажет свое слово.

Тридцать три года, а он до сих пор никогда не мог понять по тону Хэт, что у нее на уме. И теперь, всматриваясь в ее лицо, он вполне мог допустить, что она говорит о дне Страшного суда, когда Ева восстанет из мертвых, чтобы дать имя безымянному мальчику.

— А когда это будет? — спросил он.

Она села напротив него.

— Когда она выспится.

— Она спит?

— Да.

— Ты хочешь сказать мне, что Ева жива? — сказал он.

Хэт кивнула, указав наверх.

— Когда я спускалась сюда, была жива. И она и мальчик. — Она встала, но так, словно подняла неимоверный груз — бремя еще одного только наполовину прожитого дня. — Мне пора назад. — Подошла к табуретке, стоявшей у печки, зачерпнула ковшик, набрала в рот воды, но проглотить не смогла, согнулась над помойным ведром и выплюнула воду, издав при этом звук, похожий на тихий вой. Наверное, Хэт неделю жизни отдала бы, чтобы подавить его. Потом распрямилась и посмотрела на стоячие часы, громко отстукивающие полдень. — Есть хочешь? — спросила она.

Форрест ответил:

— Нет.

— Ну и слава богу! — сказала Хэт.

3

К четырем часам дождь прекратился, но двор и обнаженные ветви деревьев сковало ледяным панцирем; густым мраком, как крышей, накрыло землю. Форрест провел во дворе целых четыре часа; без пальто, в единственном своем приличном костюме он колол туповатым топором сырые сосновые чурки и складывал их в поленницу у себя за спиной. Теперь им хватит дров до весны, до начала мая, когда снова придет тепло и деревья оденутся листвой. Ему не верилось, что деревья, высоко поднимавшиеся у него над головой, когда-нибудь зазеленеют; казалось, они откажутся и так и простоят голые все лето. За все это время он нарушил молчание только раз — поздоровался с сыновьями Хэт, едва добравшимися до дому из школы, и отослал их к Палмерсам — поужинать, а возможно, и переночевать. Младший мальчик, Уитби, спросил:

— А она жива? — на что Форрест ответил:

— В полдень была жива, а как сейчас, не знаю. — После чего они послушно ушли. Тогда он снова принялся колоть дрова, как и прежде спиной к окошку второго этажа — Евиному окошку, напряженно прислушиваясь, не постучит ли ему Хэт в плохо пригнанную раму.

Стук раздался только в четыре часа, и сквозь удары топора и треск разваливающейся чурки он почти сразу услышал его. Подобрал поленья, положил на место и обернулся.

Хэт манила его рукой в дом. Лица рассмотреть он не мог: она стояла, чуть отступя от окна, а стекло запотело.

Форрест вытащил часы и посмотрел на них. Затем обтер стертые в кровь руки о штаны.

4

Хэт встретила Форреста на верхней площадке.

— Она тебя зовет, — сказала она, указывая назад, на открытую дверь, из которой пахнуло на него трепетом ожидания.

— Доктор ушел?

— Внизу в кухне. Полина варит кофе. Он просил, чтобы ты зашел к нему после того, как повидаешь Еву.

— Как она? Лучше? — спросил Форрест.

— Ох нет. — Хэт понизила голос до шепота. — Еще всего можно ждать. Почему я и позвала тебя — доктор разрешил. Ты должен знать ее последнюю волю. Может, она захочет что-нибудь родным передать. Иди.

Он выслушал ее, не отпуская темных деревянных перил; затем подтянулся, используя те же перила, и шагнул в открытую дверь. Остановился у изголовья кровати и опустился на стоявший там стул. Хотя тратить силы на улыбку она уже не могла, но узнала его сразу, еще глубже ушла в подушки, остановила глаза на нем.

— Только не возражай. У меня сил совсем нет, ничем не могу тебе помочь, но я хочу знать, а то еще умру… В общем, дай имя мальчику.