Мемуары - Александр Ромашкин

С первого же дня эта озабоченная стервочка настрырно пыталась соблазнить меня: пользуясь тем, что я поднимался раньше всех, чтобы сделать на веранде зарядку, она выходила во двор, наливала из бочки в тазик дождевую воду, сбрасывала ночную рубашку и, аккуратно повесив ее на бельевую веревку, медленно и вдумчиво натирала свое молодое упругое тело мыльной губкой. Когда я вызвал ее к себе в кабинет и отчитал за безудержный эксгибиционизм, она покрылась пунцовыми пятнами, разревелась и рухнула на ковер, умудрившись при этом упасть так, что подол ее легкого платья задрался чуть ли не до лопаток. Я привел ее в чувство, плеснув ей на спину холодной воды из графина. После моей взбучки утренние купания прекратились, но она стала при первой же возможности отлавливать меня наедине где-нибудь в коридоре, на кухне или в чулане

- чтобы "попросить у меня прощения". При этом она неизменно так тяжело вздыхала, так что пуговицы сами выскакивали на груди из петель. Наконец, я не выдержал и надавал ей оплеух - и что бы вы думали? В ответ она упала на колени и расцеловала мне руки. Стыдно сказать, но я поверил этой плутовке, что она влюблена в меня, и не находил в себе сил прогнать ее. Я по-прежнему был верен жене, но служанка почти добилась своего:

если у нас и не было любовной близости, то все же сложился определенный интимный ритуал. Он заключался в том, что по вечерам она меня загоняла в какой-нибудь темный угол и распаляла своими "извинениями" до бешенства, продолжая словесно терзать меня до тех пор, пока я не начинал хлестать ее ладонью по пухлым щекам, доводя если не до оргазма, то до полного девичьего восторга.

Все это я так подробно описал для того, чтобы показать, до какой степени работа чекиста может стать грязной. Только во Владимирской тюрьме я узнал, что моя бестолковая похотливая "гречанка" - чистокровная татарка, с отличием закончившая Казанскую Краснознаменную высшую школу НКВД имени Менжинского. Мало того, что она радировала в Центр, будто я ее изнасиловал, она присовокупила к этому "сочинение пасквильных воспоминаний, позорящих советский строй и принищающих роль товарища Сталина в победе над фашизмом". Неудивительно, почему "тетя Брунгильда" так стремительно разродилась, даже не через девять месяцев, а через неполных четыре недели после появления в моей жизни злосчастной комсомолки-нимфоманки.

И все же я не унывал: "Да, я сижу в тюрьме, но не в фашистской, не в американской, а в своей, родной, советской!" Мой следователь - не садист-палач, а настоящий новый интеллигент, начитанный Марксом, Энгельсом и даже Гегелем как их предшественником-источником, он все поймет и восстановит справедливость, освободит меня из-под стражи и поможет мне нелегально вывезти жену с детьми из Италии в СССР. С виду это был приятный вдумчивый старичок, седой, как лунь. Он внимательно выслушал мои показания и обещал "наказать виновных" в моем позоре. Я тотчас воспрял духом. О, как наивен я был!

Две недели меня не водили на допрос, а затем вызвали для очной ставки.

Этот старый развратник так возбудился моим описанием домогательств "служанки", что тотчас отозвал лейтенанта Фаину Хабибулину из Палланца в Москву "для дачи свидетельских показаний". В сущности, очная ставка была чистой формальностью, ничего не значащим эпизодом в играх, затеянных следователем с молодой любвеобильной красоткой, охотно ответившей ему полной взаимностью. Они даже не скрывали от меня тех теплых влажных взглядов, которыми ежесекундно обменивались на протяжении всей "ставки".

Не оставалось сомнения: влюбленная парочка только и дожидалась, когда за мной закроется дверь, чтобы тут же броситься друг другу в объятия. При всем при этом Фаина вела себя вызывающе-нагло. Она бросала на меня высокомерные взгляды победительницы, явно наслаждаясь своим реваншем. В своей скабрезной наглости она дошла до того, что когда старый козел следователь опустил глаза в материалы дела, одним быстрым движением расстегнула пуговицу на гимнастерке, расправила плечи, откинулась сведенными лопатками на спинку стула и показала мне белеющую в сумраке образовавшейся бреши нескромную выпуклость ничем не стесненной груди, отмеченную, как орденом, лиловым засосом величиной со зрелую сливу. В тот самый миг я отчетливо осознал, что нескоро выйду на свободу.

Следствие не шатко не валко тянулось полгода. Долгими темными вечерами в одиночной камере я развлекал свой мозг гаданием, что мне можно по большому счету инкриминировать. Изнасилование в зачет не шло, потому что подпадало под статью о неуставных взаимоотношениях, по которой никого не судили, дабы не марать чистого облика Чекиста. "Чернуха" тоже, говоря тюремным языком, "не канала": версия о ней не подтверждалась моими мемуарами, которые я старательно крапал под надзором. Теоретически с учетом моей биографии меня можно было обвинить в чем угодно, начиная с покушения на Ленина и заканчивая идейным вдохновлением ЦРУ, но даже в темные времена культа личности следователю нужно было подшивать в дело какие-никакие документы. В поиске компромата на меня неугомонный старикашка следователь проявил немалую прыть: он выискал две ветхие бумажки, каждая из которых сама по себе была совершенно невинной, но в совокупности они составляли криминальный тандем. Первая из них была выдана песчанобродским советом крестьянских депутатов на имя "таварiщ Алъксандр Макаренко", а вторая - берлинской мэрией на имя "Нerr Walter Schellenberg". Обе они свидетельствовали о моем вступлении в брак...

Да, представьте себе, моральный изувер следователь не нашел ничего лучшего, как "шить" мне, легендарному советскому разведчику, мелкоуголовную статью "многоженство"! При этом он еще и намекнул мне, что если я буду отпираться, то в материалах дела будут отражены "отягчающие обстоятельства": моей первой женой была дочь лютого врага советской власти Нестора Махно, а разрешение на второй брак я получил от моего непосредственного начальника Юстаса, который был разоблачен как иранский шпион, в молодости служивший евнухом в шахском гареме (под руководством этого "морального разложенца" я и встал на "зыбкий путь двоеженства").

Свершившийся суд был поистине "самым гуманным в мире": военный трибунал не только признал заключенные мной в прошлом браки недействительными, но и обязал меня жениться на гражданке Хабибулиной, якобы ожидавшей от меня ребенка. То есть, ребенка она действительно ожидала, о чем и свидетельствовало прилагаемое к делу заключение гинеколога, но в этом заключении, разумеется, не было сказано, кто есть настоящий виновник щекотливого положения пострадавшей. Да и сроки зачатия были искажены.

Короче, без меня меня женили! И не только женили, но еще и припаяли в качестве свадебного подарка три года исправительных работ в лагере общего режима. Но и это еще не все. Комбинация, разыгранная следователем, была поистине многоходовой. После того, как меня отправили рыть тоннель под Беринговым проливом (был такой грандиозный проект - проложить железную дорогу из России в Америку), мою молодую жену арестовали как "чэ-сэ-вэ-енку" - члена семьи врага народа. Стоит ли говорить о том, что следователем по ее делу был все тот же прыткий старичок! А само следствие длилось вплоть до моего возвращения с зоны.

На свободу я вышел отцом-героем: жена умудрилась родить за время моей отсидки трех девочек. Причем записаны эти "три сестры" были на мое имя:

следователь задним числом оформлял моей жене свидания со мной именно на "роковые дни". В результате все было шито-крыто, и когда я попытался развестись, гражданский суд отказал мне в разводе.

Лишь XX съезд партии положил конец этому сексуально-уголовному беспределу. Особым решением Специальной комиссии при Комитете партийного контроля я был полностью реабилитирован и разведен. Следователь, допустивший по моему делу грубое нарушение норм социалистической законности, был отстранен от занимаемой должности. В виду преклонного возраста он был освобожден от уголовной ответственности и с учетом прошлых заслуг перед партией и правительством назначен директором комсомольско-молодежной стройки Целинограда.

Омрачало мое положение лишь то, что по досадному недоразумению Спецкомиссия КПК не освободила меня от выплаты алиментов за троих детей.

После отсидки я работал сторожем-смотрителем законсервированного районного бомбоубежища на мизерной ставке, и мое финансовое положение с учетом вычетов из зарплаты было весьма плачевным. Денег едва-едва хватало на аренду комнаты в коммунальной квартире, и на пропитание практически ничего не оставалось. Не в силах свести концы с концами, я отказался от комнаты и переехал на ПМЖ в бомбоубежище, которое в шутку прозвал "бомжеубежище". По сравнению с коммуналкой это был просто рай:

400 квадратных метров жилой площади, пять душевых и десять туалетов все на одного человека! К тому же, мое бомжеубежище находилось в глухом, но живописном уголке Сокольнического парка, откуда было рукой подать до тенистых лиственничных аллей, благоухающего розария, летнего театра, эстрадной площадки, комнаты смеха, тира и прочих прелестей индустрии развлечений. Все свободное время я проводил в прогулках по парку, и в свою бетонированную берлогу возвращался, как правило, далеко за полночь: