Мемуары - Александр Ромашкин

В то время как любое слово Сталина ловилось на лету и немедленно претворялось в жизнь, указания Гитлера на каждом шагу игнорировались.

Дело доходило до смешного: фюрер четыре месяца добивался запрещения демонстрации в Берлине американского фильма "Серенада солнечной долины" как пропагандирующего чуждые арийской расе ценности - в ответ он слышал неизменное "яволь", никто не возражал и не пререкался, но фильм продолжал идти с большим успехом у зрителей. Адольф был в ярости: он топал ногами, плевался и матерился, подчиненные изображали на лицах безмерное почтение и благоговейный ужас, лепетали "яволь" и поспешно удалялись, чтобы... пригласить на "Серенаду" очередную фройляйн. Фюрер рыдал от бессилия, да и что он мог поделать? Самолично ворваться в проекторную будку и изорвать на куски ненавистную пленку?!

Кстати, о фильмах: когда Мосфильм задумал снять телесериал по моей биографии, написанной Ю. Семеновым, в которой я раздвоился на Штирлица и собственно Шелленберга, первоначально планировалось пригласить на главные роли артистов театра Ленинского комсомола. Штирлица должен был играть Янковский, Шелленберга - Караченцов, Мюллера - Леонов, а радистку Кэт - Коренева. Однако культурный отдел ЦК КПСС встал на дыбы: как это так, ленинский комсомол и имперская канцелярия! В итоге ведущие роли были распределены между любимыми артистами Леонида Ильича.

Но вернусь к фюреру: в последние дни жизни он был так разочарован в немецкой дисциплине и воле к победе, что сказал при мне буквально следующее: "Немцы - дерьмовый народ. Проиграв войну, они докажут свою биологическую неполноценность. Германская раса недостойна меня. Если бы я располагал такой нацией, как Сталин, исход войны был бы другим".

Однако история - гордая женщина, она всегда отдается кому-то одному, а остальные только наблюдают, как ее имеет "победитель". Двух победителей быть не может. Гитлер то ли застрелился, то ли отравился (да и кому интересно, как умер тиран-неудачник?), а Сталин повесил себе на грудь "Орден Победы" и отдал высшее руководство Германии под трибунал.

Оказался под судом и я. Разумеется, Вышинский не собирался судить меня всерьез, это был только спектакль для американцев, потому что по плану Центра я должен был организовать для "янки" внешнюю разведку. Но об этом

- в следующей главе.

Нюренберг-Владимир-Байконур: я сказал "поехали..." (глава десятая, в

которой меня судят за преступления против человечества и за

двоежонство, я становлюсь трижды отцом и первым космонавтом) В прошлой главе я рассказал о том, как завербовал Мюллера. Представьте теперь мое отчаяние, когда по окончании войны этого прожженого фашиста приняли, хотя и тайно, но со всеми почестями в Москве, а меня, доблестного советского разведчика, отдали под трибунал в Нюренберге.

Разумеется, дальновидное начальство готовило меня для дальнейшей работы на Западе, поэтому было принято решение продолжать игру в Шелленберга, но все же... Десять лет я работал в тяжелейших условиях, и только передо мной забрезжила надежда возвращения на Родину - тяжелая тюремная дверь закрыла все пути! Я был в полной депрессии.

Три года меня держали в заключении без суда, лишь время от времени вызывая в зал заседаний в качестве свидетеля по делам Геринга, Риббентропа и других преступных бонз фашистского режима. Нельзя сказать, чтобы я скучал взаперти: американцы предложили мне, как крупному специалисту по заграничной разведке, помочь им в организации своего шпионского ведомства, прямым текстом обещав "замолвить обо мне словечко" перед Фемидой. Мои каторжные умственные труды не пропали даром - и в Вашингтоне, и в Москве "хозяева" были очень довольны результатами. Все получили то, что хотели: американское правительство - новую игрушку под названием ЦРУ, НКВД - полную и подробную структуру свежеиспеченной "конкурирующей фирмы", а ваш покорный слуга - мягкий приговор.

Через четыре месяца после того, как 18 сентября 1947 года Актом о национальной безопасности было учреждено Центральное разведывательное управление, я предстал перед американским военным трибуналом по "Делу о Вильгельмштрассе: Соединенные Штаты Америки против Эрнста фон Вайцзеккера и других". Всего было 20 обвиняемых: государственные секретари, второстепенные министры и начальники департаментов. Дело слушалось больше года. Меня обвинили в двух преступлениях: я был членом СС и СД и возглавлял управление, причастное к казни русских военнопленных, набранных для проведения операции "Цеппелин". Суд принял во внимание как смягчающее вину обстоятельство то, что я пытался спасти узников концлагерей от смерти. В итоге мне дали самое легкое наказание по этому делу: шесть лет тюрьмы, с зачетом трех лет, проведенных в заключении под следствием.

Казнь нацистских преступников через повешение: в крыше специльного барака под казненным открывался люк В июне 1951 года я вышел на свободу и по заданию из центра отправился в бессрочный отпуск. Приказ был лаконичен: "Отдыхать". Это меня как опытного чекиста слегка настораживало, ведь я и так шесть лет "отдыхал" на нарах, если не считать непыльной работенки по организации ЦРУ. Не оговаривались в приказе и столь важные вопросы, как отдыхать, где и на какие средства. Благо, американцы оказались честными ребятами и выдали мне тайный гонорар за работу на "дядюшку Сэма". Сумма была не ахти какая, но ее вполне хватило на то, чтобы поселиться с женой и детьми на скромной вилле в Швейцарии и, не заботясь о добывании куска хлеба, расслабленно предаться мемуарам. Однако вскоре "швейки" попросили меня покинуть страну. Формальных претензий у жандармов не было, но мне намекнули, что не потерпят у себя нацистского преступника, хотя бы и отбывшего срок. Пришлось перебраться в маленький итальянский городок Палланца на берегу озера Маджоре. Там я продолжил свое писательство.

Гром грянул как всегда неожиданно, средь ясной погоды. На всю оставшуюся жизнь я запомнил в подробностях тот роковой день. Было начало мая, легкий утренний ветерок доносил с гор едва уловимые ароматы цветущей лаванды. Над гладкой поверхностью озера, лазуревой эмалью застывшей в лучах выглянувшего из-за скалы солнца, резвились белокрылые шумливые чайки. Под окном слышался плеск воды и скрип мокрых простыней: служанка стирала в жестяном корыте белье. Время от времени на открытую веранду залетали радужные мыльные пузыри. Моя жена стучала по клавишам пишущей машинки, а я диктовал, неспешно прохаживаясь взад-вперед по певуче прогибающимся половицам: "Переодевшися и освежившись, я окольными путями направился в немецкое посольство и попросил аудиенции у немецкого посла фон Шторера..." Да, я четко запомнил эту дурацкую фразу, на которой оборвалась моя жизнь "среди загнивающего капитализма" и началось возвращение в "светлое будущее человечества"! Именно на этой фразе за воротами протренькал глухой велосипедный звонок местного почтальона.

Дети открыли калитку и приняли от него телеграмму. Жена посмотрела на меня с тревогой: самой хорошей для нас новостью было отсутствие новостей, как выражаются англичане.

- Что-то серьезное? - спросила она, отрываясь от машинки.

- Нет, все в порядке. Тетя Брунгильда родила мальчика, - ответил я как можно более беззаботно.

- Кто-кто? - удивилась она.

- Ну, я тебе когда-то говорил про нее. Моя тирольская тетушка. Кстати, очень здорово солит огурцы.

- Огурцы?!

- Да, что в этом удивительного? Пойду куплю сигарет...

Подхватив пиджак, я спешно вышел, стараясь не смотреть на жену и детей.

Я видел их в последний раз. Жена не была посвящена в мои служебные тайны, и я не мог сообщить ей истинного содержания кодированной телеграммы: мне надлежало незамедлительно явиться по указанному на бланке обратному адресу. К полуночи я добрался на поезде до альпийской деревушки, где находилась дача советского посла в Австрии, и тотчас, без всяких объяснений, меня запаковали в дипломатический вализ и отправили по почте на площадь Дзержинского. Через два дня я уже был в следственном изоляторе. Мне выдали бумагу и ручку и "попросили" восстановить по памяти все, что я успел написать в своих мемуарах.

Да, страсть к бумагомаранию сгубила меня! Вскоре я понял, что произошло:

после того, как я не выполнил приказ о казни Мюллера, Центр перестал доверять мне и опекал меня на каждом шагу. Даже в Нюренбергской тюрьме НКВД подсаживало ко мне в камеру своих опытных агентов под видом подследственных эсесовцев. Когда я освободился, Центр позаботился о том, чтобы я ни на минуту не оставался без присмотра, проявив при этом определенное коварство. И вот, такой матерый разведчик как я ровным счетом ничего не заподозрил, когда на мое объявление о найме служанки откликнулась некая молоденькая гречанка, смазливая в меру кокетливая хохотушка. С виду она была глупа как пробка, и все ее мысли, казалось, выражались у нее на лице: карие глаза с мечтательной поволокой под сенью длинных густых ресниц, неизменно полураскрытые и влажные, будто намасленые, губы и капризно вздернутый вверх угловатый подбородок, из-за чего ее шея казалась неприлично обнаженной, и постоянно хотелось укусить ее, чтобы она спряталась в кружевной воротничок ситцевого платьица.