Эхолетие - Андрей Сеченых

– Фамилия, имя, отчество, год рождения.

– Кебриков Пётр Петрович, тысяча восемьсот девяностый, – так же негромко отозвалась сутулая фигура в потертом пиджаке.

– Раздеться. Одежду на соседний стол, – врач мельком осмотрел заключённого и сделал запись в амбарной книге. – В душевой напор воды сильный, так что руками держаться за стену.

В этот момент раздался зуммер телефонного аппарата, стоящего на краю стола перед врачом. Тот трубку брать не стал, а привычно кивнул конвоирам:

– Впускайте.

Один из конвойных, который был помоложе, левой рукой потянул на себя дверь и приказал:

– Пошел вперед. Помывка одна минута.

Голая фигура, еще более сгорбившись, на полусогнутых ногах шагнула в соседнюю комнату…

Кандидат увидел, как в душевую робко вошел приговоренный, щурясь от яркого света.

«Лицом к стене и руки на стену» – донеслось из предбанника. Арестованный исполнил команду, и дверь захлопнулась. Антонов бесшумно поднял руку с наганом, протиснул её в вентиляционное окно и выстрелил в момент закрывания двери. Тут же переложил наган в левую руку, а правой достал ключ из нагрудного кармана и продемонстрировал его Кандидату. Их глаза встретились. Антоновские были совершенно безучастны, а глаза новичка возбужденно блестели. Он протянул одну руку к нагану, а вторую к ключу и попросил-потребовал: «Теперь я». Антонов кивнул головой, передал ключ и наган Кандидату и указал глазами на дверь. Новичок легко щелкнул хорошо смазанной пружиной замка, толкнул дверь и оказался рядом с тощей фигурой, лежащей в скрюченном состоянии у противоположной стены. Правая нога казненного слегка подергивалась. Кандидат приподнял наган, спокойно прицелился и трижды нажал на курок. Жесткое эхо от выстрела резануло по ушам. Антонов кинул беглый взгляд на труп на полу и вышел в коридор. Теперь уже не Кандидат, а Исполнитель сделал шаг за ним, закрыл дверь, поднял вентиляционное окно, ключ опустил к себе в нагрудный карман и оказался в коридоре. Его рука снова требовательно вытянулась в сторону Антонова. Тот усмехнулся и, молча, положил в нее ключ. Исполнитель закрыл вторую дверь и нажал кнопку звонка. Ключ скользнул в левом кармане штанов. Антонов указал пальцем на соседнюю дверь, и палачи шагнули в еще одно помещение:

– Это еще один твой будущий кабинет. У начальника в управлении один, а у тебя два, – Антонов пытался пошутить. Он открыл скрипучий шкаф, стоящий в углу комнаты, молча достал из него початую бутылку «Особой», два стакана и поставил их на единственный стол. Стульев в комнате не было. Антонов наполнил оба стакана наполовину и молча, не дожидаясь напарника, выпил. Исполнитель выдохнул, закинул в себя содержимое стакана и вытер губы тыльной стороной руки. За несколько минут мир в глазах Исполнителя заметно уменьшился. Как будто он посмотрел не него в бинокль с обратной стороны. Всё стало мелким, а людишки никчемными. Вон стоит один из них и что-то лопочет еле слышно…

Антонов в это время убрал бутылку со стаканами обратно в шкаф и произнес:

– После исполнения не больше сотки. Меньше нельзя – сорвешься, больше нельзя – сопьешься. Я доволен, ты хорошо проявил себя. Завтра уже твой день целиком. Вот твой третий ключ, держи, – он протянул ему ключ, – сам-то как, ничего?

Исполнитель взял ключ и, ни слова не говоря, вышел из комнаты. А о чём говорить с теми, кого почти не слышно…

Март 1984, г. Лисецк

Лёшка сидел за столиком кафе «Мороженое» и не спеша потягивал из высокой чашки кофе гляссе – модный напиток, недавно появившийся в городе. Ничего особенного в нем не было, смесь пломбира с кофе, но это было на уровне. Именно так считала Белка, Белла Сафонова, миловидная блондинка в модном свитере, сидевшая напротив Лёшки. Они учились в одном университете, на одном курсе, но на разных факультетах, он – на юридическом, она – на инязе. Их знакомство состоялось чуть больше года назад. Лёшка приметил тогда еще, первого сентября, на построении всех студентов перед главным университетским корпусом стройную блондиночку, старательно выводившую «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus» – международный гимн интеллектуальных школяров, решивших продолжить свое образование. Лёшка долго не думал. В этом случае действовать надо было изящно и просто. Он дождался окончания девичьей оратории, приблизился к Белке и улыбнулся, как улыбаются доброй знакомой – дружелюбно и ненавязчиво. Пока Белка пыталась его вспомнить, старательно морща лобик, сама не заметила, как, взяв его под руку и весело болтая, пошла в соседний университетский корпус на свои первые занятия.

А на следующий день Лёшкина бабушка случайно упала и сломала ногу. Хирург констатировал перелом шейки бедра. Через неделю пульмонолог констатировал отек легких. Еще через неделю из командировки на похороны приехали родители. В те дни Лёшка не очень ясно понимал, что происходит. Бесконечная череда бабушкиных друзей и подруг, слезы, утешения, соболезнования, ободрения, всё это было непривычно новым, пугающим его своей безысходностью. Но в этой суете Лёшка особенно остро понял, что больше родной ему человек никогда уже не назовет его внуком, не посидит с ним вечером у телевизора и улыбаться теперь сможет только со старых черно-белых фотографий…

В себя он окончательно пришел дня через два после того, как снова проводил в бесконечную командировку своих родителей. Мать плакала, отец деловито паковал незамысловатый багаж, потом поезд прощально качнул задним вагоном в утренней дымке – и всё, здравствуй новая жизнь. Первым делом, вернувшись домой, Лёшка собрал все немногочисленные бабушкины вещи и положил их в шкаф на самую дальнюю полку. Оставил на виду одну единственную её фотографию. Делал всё механически, будто выполняя чью-то инструкцию, но интуитивно понимая, что так будет правильно. Травмы в молодом организме зарастают быстро. Через пару дней он уже с удовольствием позавтракал, еще через неделю улыбнулся чьей-то шутке. Но Белку пришлось на время забыть. Увлечения требуют праздности души, а вот с этим у Лёшки был явный дефицит. С учебой тоже всё было невесело: глаза не читали, привычная стройность мыслей растворялась в воспоминаниях о детстве. Выручали только любимые книги, Лёшка нырял в них глубоко и надолго задерживал дыхание до поздней ночи, но с утра включалась уже привычная минорная карусель.

А однажды всё закончилось. Накануне в пятницу вечером позвонил Сашка Макаров, Лёшкин сокурсник, и предложил в очередной раз немного подзаработать. На стипендию в сорок рублей сильно не разгуляешься, можно было двадцать раз пообедать в столовой, или купить тринадцать батонов колбасы по два девяносто, или купить четыре тысячи спичечных коробков – здесь каждый советский студент выбирал осознанно и свободно, в рамках своей стипендии. Тем же, кто собирался еще одеться или обуться, необходимо было мыслить более глобально. Именно поэтому ребята и встречались все выходные последние два месяца на территории городского хладокомбината. Работа была не особенно тяжелая. Надо было выгружать из вагонов коробки с рыбой или перегружать ту же рыбу в морозильные камеры. Однако «рублевым», так звали грузчиков, платили щедро, иногда за день выходила месячная стипендия. Касса работала ежедневно и честно закрывала наряды, выписанные бригадирами. Минусов было два. Работа начиналась в шесть утра, и под вечер голова уже туго соображала после бесконечных коробок с рыбой, каждая весом тридцать три килограмма, и не менее бесконечных паллет с теми же коробками. Но хуже дело обстояло с неистребимым запахом обитателей морей и океанов, который невозможно было отстирать или проветрить. Лешка помнил, возвращаясь в последнем автобусе, как немногочисленные пассажиры возмущенно крутили головами и шмыгали носами, и если на его счастье рядом находился подвыпивший гражданин, то все проклятия и упреки летели в сторону мирно спящего пьяницы. Поэтому рабочую одежду приходилось хранить на балконе бабушкиной квартиры, что, конечно, не улучшало отношений с соседями слева, справа, сверху и снизу…

В субботу рано утром сокурсники встретились на хладокомбинате, пожали друг другу и бодро зашагали в сторону бригадиров, распределявших наряды. Десятка два человек толпились на перроне и неторопливо покуривали в ожидании предстоящей работы. Наконец, бригадиры определились и раскидали «рублевых» по различным направлениям. Лёшке досталась морозилка, работа привычная и умеренная – сложить рассыпавшиеся поддоны с рыбой. В камере иногда доходило до минус двадцати, но зато без ветра, снега и мата. Лёшка застегнул бушлат на все пуговицы, надел вязаную шапку и шагнул в мрачные помещения холодильника. По дороге он заметил, что бригадир как-то не очень уверенно шагал, да и глаза у него блестели болезненно, но что поделать. По Конституции каждый советский гражданин имел право не только на труд, но и на отдых. У входа в камеру тот немного потоптался, открыл тяжелую створку двери, обшитую стальным листом, и, пропустив Лёшку, бросил: «Восемь поддонов с минтаем. Сложи вон у той стенки. Минут через сорок открою».