Эхолетие - Андрей Сеченых

Позавчера на Покров резко похолодало, но сегодня так же потеплело. Если бы не промозглый ветер, швыряющий в лица прохожих то ворох опавшей листвы, то старое тряпье, можно было бы наслаждаться прогулкой. Антонов поднял кожаный воротник и поглубже натянул картуз, чтобы потом не веселить честной народ – с наганом на боку гоняться по всей улице за головным убором. Он шёл и вспоминал первое общение с новым кандидатом в палачи. Это было неделю назад. Антонов в тот день заглянул в самый дальний кабинет, рассчитанный на четырех человек на последнем этаже. Никого не было, только в дальнем углу над бумагами корпела маленькая голова со сломанным ухом. Когда Антонов приблизился, голова поднялась над столом, но как-то не очень высоко. Тельце, к которому она присоединялась, оказалось маленьким и тщедушным. Антонов протянул руку и поздоровался. Человечек, в большой не по размеру гимнастерке без каких-либо знаков различия, довольно крепко пожал руку.

– Где ухо сломал? – спросил просто Антонов, присаживаясь у стола.

Опер машинально прикоснулся к уху, покраснел и пробубнил:

– Да так, в детстве, с пацанами…

Антонов до этого общения навел справки на кандидата. Родился в 1912 году в небольшой деревне под Лисецком, из семьи крестьян, комсомолец, не женат. Отучился в местной начальной школе, после которой пошел работать в колхоз. Активно себя проявил в начале тридцатых годов, когда началась сплошная коллективизация. Возглавлял отряды по хлебозаготовкам, выявлял зажиточный элемент, который резал скот и сокращал посевы. Год назад по комсомольской путевке попал в лисецкий НКВД. Друзей нет, довольно замкнут, увлечений нет, в пьянках не замечен. То, что надо.

Антонов прямо задал еще один вопрос:

– Знаешь, кто я?

– Да, – последовал ответ, – вы помощник коменданта.

– Что входит в мои обязанности, представляешь?

– Нет, конечно. Я и не обязан их знать, правильно?

– Правильно. Скажу один раз, это для всех я – помощник коменданта. О том, что я привожу приговоры суда в исполнение, знает только один начальник нашего НКВД. И еще ты. Если после нашего разговора узнает кто-нибудь еще, лет на десять загоню туда, где Макар телят не пас. – Антонов говорил ровно и буднично, будто газету читал, но маленькой душе в маленьком теле стало как-то неуютно:

– Как можно, я присягу… – скороговорка оборвалась на полуслове.

– Еще раз перебьешь старшего по званию, просто арестую. Итак, старый я стал для этой работы, смена мне нужна. Один раз спрошу, пойдешь вместо меня? – Антонов встал из-за стола.

– Да, если прикажете, конечно, – раздался ответ. – А…

– Если начальник одобрит, то с того самого дня я буду называть тебя Кандидатом. Лишний раз именем не бряцай. Сиди и жди, пока не вызову и никому ни слова. Бывай. – Антонов повернулся и вышел, не прощаясь…

Старый опер дошел до конца улицы, поравнялся левым плечом с Конной площадью и повернул чуть правее, в начало Кольцовского сквера. Деревья в парке стояли почти голые и хлестали ветками друг друга под порывами ветра. Прохожих было много, но никто не стоял на месте; подняв воротники, они торопливой походкой шли по своим делам. Антонов приблизился к памятнику известного земляка, выполненному из белого мрамора, и остановился между ним и не работавшим фонтаном. До встречи осталось чуть больше минуты…

Кандидат из приемной начальника вернулся к себе в кабинет и сел за стол. Времени было хоть отбавляй. Он присел и отвлеченно посмотрел в окно. Последнюю неделю его терзал один единственный вопрос, прав ли он в том, что согласился а предложение Антонова? С одной стороны, это немного пугало. Наверное, не так просто расстреливать людей, даже если они враги народа. Но с другой стороны, обязательно должны зарплату больше платить, может, и звание дадут хоть какое. И потом, попробуй откажись, турнут обратно в деревню, только пыль стоять будет. А в деревню совсем не хотелось.

Как не хотелось вообще вспоминать эту убогую, вонючую, унавоженную от ее окраины до печки в родной хате, деревеньку с названием Красивая. Название звучало откровенной насмешкой. Халупа, в которой родился Кандидат, с таким же успехом могла называться Кремлем. Стены ее, когда-то основательно сбитые, теперь покосились и вид имели угрожающий, соседи старались рядом с ними табачок не нюхать, чтобы до срока не повстречаться с праотцами.

Мать он не помнил вовсе, а отец большей частью отлеживался на печке. Он надорвался лет пять назад на лесосеке и с тех самых пор лишь иногда выходил во двор, делал что-либо по мелочи – и сразу домой. Близких родственников не было, за исключением двоюродного брата отца, дяди Коли, жившего на другом конце деревни, точнее, пьянствующего на другом её конце. Он тоже надорвался, только брагой. Сам её гнал, сам её ел, пил, сам ею блевал, одним словом, как и отец, просто ждал, когда закончатся земные приключения.

Однако больше всего Кандидат не любил вспоминать начальную уездную школу. Учеба давалась совсем нелегко, потому что смысла в ней не было, – зачем считать коров, если их и так нет, а писать-то что? и на чем? – бумага была на вес золота. Вдобавок ко всему соученики, вначале не трогавшие хлипкого пацаненка с тощей шеей, стали задираться и перестали его брать в мальчишеские игры. Да еще самый противный из них, он же заводила, Васька Игнатьев, стал дразнить его Филином. Однажды Филин решил отомстить и Ваське и всем остальным. Он как-то подкараулил директора школы и рассказал ему всё и про всех. Как Васька подпалил школьный забор. Хоть вовремя потушили, но виновного так и не нашли. Как тот же Васька с Федькой и Пашкой подшутили над деревенским конюхом – тот валялся пьяный на дороге, а пацаны его раздели до исподнего. Список был длинным. На следующий день наказание оказалось тоже долгим. Пацаны, кто с опухшим ухом, кто с синяком под глазом, кто хромая, загнали Филина в угол школьной избы и долго били. А Васька Игнатьев так тащил его за ухо, что сломал его, но самым обидным было то, что в дверях его поставили на четвереньки и наградили увесистым пинком под зад. Последнее, что помнил Филин, – это презрительный взгляд Васьки, который плюнул ему вслед и закрыл дверь в избу.

Больше он в школу, конечно, не вернулся, начал работать в колхозе и у себя в огороде, но обиду забыть так и не смог. Ярость и злость наполняли Филина, как кровь наполняет клопа, почти ежедневно. Ему снилось, как Васька его убивает, топит его в реке, сжигает в избе, толкает вниз с обрыва. Со временем это притупилось, но не пропало. Так прошло еще три года. Но однажды исчезло навсегда.

В тот день к ним в деревеньку заехал обоз с комсомольской бригадой, охраняемой красноармейцами. Бригада выполняла план сбора, точнее, отбора зерна и птицы у зажиточных крестьян и у тех, кто в колхоз не желал. Не гнушались ничем, судя по нагруженным подводам, брали даже инвентарем. Все дворы деревни объехали за час, издалека было видно, что кроме навоза брать нечего. Остановились в последнем дворе, у Игнатьевых. Братья Игнатьевы были работящими крепкими середнячками. Старший, Владимир, был женат и воспитывал сына Ваську, младший жил вместе с ними под одной крышей.

Обозы остановились возле их подворья. Братья распахнули небольшой амбар, заполненный почти доверху сеном, но плана по сбору сена у комсомольцев не было. Командир бригады, молодой парень в косоворотке, подпоясанный тонким шнурком, устало спрыгнул на землю:

– Да, значит, и у вас пусто.

– А чего быть полно-то, товарищ, вона сеять-то нема было чем, – отозвался старший брат и сплюнул на землю. Командир уже подал знак сбора, но рядом оказался Филин. Он слышал, как Васька когда-то хвастал секретным подполом в амбаре и все пацаны восторженно слушали про семейные богатства Игнатьевых. Филин подошел к командиру и негромко произнес:

– Подвал есть у них в амбаре. Проверьте.

Командир удивленно посмотрел на паренька, но остановил обоз и приказал двум красноармейцам: «Сидоров, Лапутин – еще раз обыскать амбар». Филин видел, как напряглись братья, как старший, Владимир, словно бы случайно опёрся на вилы. Поэтому, не долго думая, он притулился к командиру, спиной к спине. Через десять минут из амбара донеслось: «Есть зерно!». Владимир, с налитыми кровью глазами, как у быка, с вилами на перевес и с криком «убью, падла!» кинулся на Филина, но все подумали, что недораскулаченный элемент угрожает расправой командиру, который находился тут же рядом. Один выстрел из карабина красноармейца, охранявшего обоз, остановил Игнатьева, еще один выстрел, из нагана командира, опрокинул его.

Из амбара извлекли девять мешков зерна. Под стенания и вопли женщин загрузили это богатство на одну подводу, а Игнатьева-младшего и Ваську на другую. Было решено их арестовать и отправить в райцентр, пусть там разбираются.

Командир, тем временем, подошел к Филину:

– Спасибо тебе, товарищ, – он благодарно встряхнул тому руку. – Ты сегодня многих спас от голодной смерти. Ты местный? Айда к нам, в комсомольскую бригаду? Уж ловко у тебя это получилось. Накормим, с голоду не умрешь. Предупреди только родных, а?