Путь хирурга. Полвека в СССР - Владимир Голяховский

В перерыве некоторые студенты подходили:

— Можно вас спросить, вы сами тоже лечили Ландау?

— Лечил, но не в тот первый день, а позже. Я вам расскажу об этом.

Заинтересовались. Во второй половине лекции я говорил о методах лечения и попутно возвращался к случаю Ландау. Это помогало «держать» аудиторию. Закончил я так:

— Помните про маленькую девочку? Теперь ей семнадцать лет. Она заканчивает школу и, говорят, хочет поступать на факультет физики. Хорошо, если бы она смогла стать таким физиком, каким был Лев Давыдович Ландау.

После лекции два студента провожали меня через двор и доверительно говорили:

— Знаете, как проводит лекции профессор Родионов? — он уткнется носом в написанный текст и читает, не отрывая глаз. Один раз мы открыли учебник хирургии и следили по тексту. Оказалось, что он читал его слово в слово. Для этого нам не нужно лекции слушать, мы можем сами прочитать в учебнике. А ваша история лечения Ландау очень интересная.

Конечно, я не всю историю им рассказал, это не было моей задачей. А было вот что.

Я узнал о той трагедии от своего отца, он работал в хирургическом корпусе больницы, куда Ландау привезли в критическом состоянии — между жизнью и смертью. У него был тяжелый перелом таза — от удара вся правая половина его сместилась вверх. Сразу возник шок и началась большая потеря крови. Спасти его было тяжело. К тому же больница не была для этого хорошо оборудована. Клиникой травматологии заведовал Поляков, не специалист по тяжелым травмам. Как обычно, никакой официальной информации о травме Ландау не было, но весть быстро разнеслась по Москве, по России и по всему миру. Люди узнавали об этом по «Голосу Америки» и Би-би-си. Со всей Москвы присылали Ландау необходимые лекарства и аппараты, даже привозили на самолетах из-за границы. У меня в Боткинской больнице был уникальный шведский аппарат Энгерем для контроля и поддержки дыхания. В тот же день я привез его к отцу, и аппарат поддерживал дыхание Ландау первые несколько недель. Жизнь спасли, но долго не возвращалось сознание, и его перевели в Институт нейрохирургии. Через много месяцев он начал говорить и стал, хромая, ходить с «ходилкой», которую прислали из Америки (в России таких не было).

Мне довелось лечить Ландау через пять лет после травмы. Сломанный таз сросся в неправильном положении, Ландау ходил с трудом и жаловался на постоянные боли в животе.

Его положили в ЦИТО, мы с Вениамином Лирцманом лечили его. Задача сводилась к поддержке его физических сил. Он лежал в отдельной палате, читал на английском языке толстую книгу, свою собственную биографию, мало и неохотно разговаривал с врачами. Его умственные способности казались пониженными. «Крыша поехала», говорили многие. Но я с этим не согласен. Мне приходилось много говорить с Ландау. Если удавалось вызвать его на интересную ему тему, он говорил точно и умно. Он был гений, его ум узко направлен на интенсивную работу над близким ему предметом, как у великого шахматиста — лишь на шахматы.

Когда мы его лечили, случилось ташкентское землетрясение 1967 года, я вылетал туда с группой хирургов. Вернувшись, я рассказал об этом Ландау.

— Много разрушений? — спросил он.

— Очень много, особенно узбекских саманных домов.

Он задумался:

— Хотя, если помнить, землетрясение было в восемь баллов по шкале Рихтера, а вся шкала — девять баллов, это много, — и больше к этому не возвращался, ему все было ясно.

Навещать Ландау приезжал академик Петр Капица, тоже нобелевский лауреат и директор Института физики, где Ландау заведовал лабораторией. В свое время, в 1938 году, Ландау был арестован, и Капице удалось выцарапать его из тюрьмы; на это нужна была особая смелость. Он просил нас: «Уговорите, как врачи, Ландау начать работать». Мы подступались к нему:

— Не могу, живот болит, — неохотно отвечал он и больше не хотел разговаривать.

Мои молодые помощники Косматое и Левицкий

Самый молодой сотрудник кафедры был врач Владимир Косматов, на низкой должности лаборанта. Его обязанности — вести бумажные дела, готовить аудиторию для лекций, возить бумаги из ректората и обратно, в общем, быть на побегушках. Он тихий провинциальный парень, тридцати лет, недавно в Москве. Для него я первый профессор, с которым он мог разговаривать, при мне он робел, смотрел с почтением. Видя его запуганность, я старался быть с ним как можно мягче и дружелюбнее, вселить в него человеческую уверенность в себе:

— Я хочу, чтобы вы начали участвовать в процессе лечения. Не вечно же вам быть лаборантом — будете расти, дадим вам другое положение, повыше.

Я велел дать ему для ведения несколько больных, под контролем ассистента Михайленко.

Косматов старался и через два-три месяца расслабился, говорил со мной без прежнего подобострастия. И вдруг что-то с ним случилось опять — он помрачнел, ходил как в воду опущенный. Я спросил Михайленко:

— Что произошло с Косматовым?

— Да, как вам сказать… у него большие неприятности.

— Дома что-нибудь?

— Нет, другого рода, но это по секрету, чтобы другие не знали: он потерял партийный билет. Его будут разбирать на партийном собрании и влепят «строгача» — строгий выговор.

Члены Коммунистической партии обязаны были всегда иметь при себе партийный билет — такое же правило, как для членов гитлеровской нацистской партии носить их значок. В партийные дела я вмешиваться не мог, но мне было его жалко, и я просил ректора, чтобы его перевели на более высокое положение клинического ординатора. Выговор «влепили», но и повышение дали. Он пришел в кабинет благодарить меня. Говорить гладко он не умел, слова застревали, только в глазах светилась преданность:

— Я очень даже понимаю, что это вы для меня делаете. Я буду вам всегда благодарным.

Надо было найти кого-то на его прежнее место, и вскоре Косматов сказал:

— Просился к нам врач Николай Левицкий, я его знаю по травмпункту, он будет стараться.

Коле Левицкому двадцать девять, он долговязый, страшно худой и бедно одетый, с застенчивой улыбкой. Речь его тиха, нерешительна, но с большим словарным запасом. От стеснения он не знал, куда поставить колени выпирающих ног, куда длинные руки пристроить. В общем, тип интеллигента-недотепы.

— Что вы делали до сих пор?

— Я был санинструктором в армии, демобилизовался и два года назад окончил институт.

— Почему вы хотите работать у нас?

— Мне операции нравятся, а Косматов рассказывал, что вы делаете интересные операции.

— Что вам еще нравится?

— Я поэзию очень люблю, — при этом он потупил глаза.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});