Путь хирурга. Полвека в СССР - Владимир Голяховский

Итак, моя жена — безработная еврейка. Значит, есть квота для приема евреев, строго контролируемая партией. И даже Вишневский не в силах обойти ее. С этой квотой Ирине нелегко найти новую работу. Она ходила мрачней тучи — ей наплевали прямо в лицо. В ней, как во всех евреях, нарастало чувство протеста — теперь люди могли уезжать из России.

Я старался отвлекать Ирину — водил ее на концерты, в кино, в гости. Но только новая работа могла отвлечь ее. И мне это удалось, помогло другое знакомство: мой однокурсник и приятель профессор Дмитрий Каулен работал заместителем директора Института микробиологии и эпидемиологии имени Гамалеи (Гамалеевский институт). Я поехал к нему и рассказал всю историю. Он ответил:

— Я постараюсь уговорить директора принять Ирину в организационно-методический и информационный отдел. Нам очень нужны люди со знанием языков.

Директор, Оганес Бароян, армянин, был очень мощной фигурой: не только академик, но и генерал государственной безопасности. Во время войны он работал главным врачом советской больницы в Тегеране, а на самом деле был резидентом советской разведки на Ближнем Востоке. Сверхмощный Бароян, без всяких сомнений и контроля, согласился взять Ирину, ей дали место младшего научного сотрудника. Она снова была счастлива, и я радовался за нее.

В Гамалеевском институте работало много евреев и армян. Один из них, профессор Александр Авакян, был старый друг моего отца. Узнав, что Ирина — невестка его друга, он зазвал ее в свой кабинет и стал объяснять национальную политику в институте:

— Не надо дразнить русского медведя — пускай все будет тихо. Вы, евреи, чересчур высовываетесь вперед и этим дразните русского медведя. Поэтому он злится на вас. Мы, армяне, ведем себя с ним осторожней, поэтому к нам он добрей. Почему Бароян взял тебя? Потому что мы, армяне, помогаем евреям. Я расскажу тебе анекдот. Умирал старый армянин дядя Оганес, вокруг него собрались все родственники и просили: «Дядя Оганес, скажи нам последнее слово, завещай нам свою мудрость». Он сказал слабым голосом: «Берегите евреев». Они удивились и еще три раза просили его. И каждый раз он говорил им: «Берегите евреев». Тогда они спросили: «Почему, дядя Оганес, на смертном одре ты так заботишься об евреях?». И он ответил: «Потому, что когда русские изведут всех евреев, они примутся за нас, армян». Поняла? Этот дядя Оганес думал точно так, как наш директор Оганес Вартанович Бароян.

Поликлиника писателей

Мои попытки установить добрые деловые отношения с ассистентами наталкивались на их настороженность и подозрительность. Но я знал, что мне еще долго предстояло работать с ними, потому что состав кафедры изменить по моему желанию нельзя — преподавателей института выбирали на пять лет. Чтобы создать атмосферу откровенности рабочих контактов, сохраняя дистанцию между шефом и помощниками, я всеми способами пытался дать им понять, что они должны доверять мне. Но в недоверчивости их насупленных взглядов видел, что в каждой моей попытке растопить лед их недоверия, в каждой доброй шутке они подозревали какую-нибудь хитрость или подвох. В этой настороженности была даже скрытая враждебность.

Я не мог это понять, но спустя некоторое время сообразил: дело было простое — я им не нравился. Для них я был человек из другого мира: я не член их партии, и это казалось им неправильным и странным (на всех других кафедрах профессора были члены партии); им не нравился мой общительный характер и манера открытого поведения; у них вызывали недоумение мой научный авторитет и быстрый для молодого хирурга успех — они сами были немногим моложе меня, а профессорам других кафедр всем было около пятидесяти лет; и особенно моим ассистентам не подходил мой более высокий культурный уровень. Во всем этом было типично советское отношение к начальнику. В России тех лет партия установила незыблемые каноны, один из них был такой принцип-установка: «ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак». Они терпели меня вынужденно, потому что я оказался их начальником. Но уважения ко мне у них не было. Что предпринять? Или я должен был как-то переделать их, или мне надо измениться самому. Но я считал себя правым и стал понемногу все больше давить на них.

Как-то раз парторг Михайленко пришел ко мне в кабинет:

— Партийный комитет прислал разнарядку на подписку газеты «Правда» — все сотрудники кафедры должны подписаться на «Правду» и заплатить деньги. Распишитесь вот здесь.

— Я уже подписан на газеты «Известия» и «Вечерняя Москва».

— Но «Правда» — это газета Центрального Комитета. Как парторг, я должен вас подписать.

Меня раздражало такое насилие, но, конечно, я не стал ему говорить, что считаю «Правду» чересчур дидактичной и скучной. Была даже такая шутка: «В «Правде» нет известий, а в «Известиях» нет правды».

Я попытался улыбнуться и ответил:

— Но ведь «Известия» — это тоже газета советского правительства.

Он насупился:

— Ну, как хотите, только я обязан был вам предложить.

Он, конечно, рассказал об этом в парткоме. Это было как раз то, за что я им не нравился.

На работе я никогда не упоминал о моих литературных делах, чтобы еще больше не раздражать своих ассистентов. Литература, искусство — это было далеко от них. С их уровнем, они считали бы это моим «чудачеством» и злились бы еще больше. И так они косились на меня исподлобья, потому что я все жестче заставлял их работать по моим указаниям.

Но в писательской карьере мне, по иронии, было чем гордиться: меня приняли в Союз писателей раньше, чем Брежнева.

Меня легко приняли в Союз и по рекомендации организационного секретаря, бывшего генерала КГБ Ильина, даже сделали членом правления Литературного фонда. Расчет был на то, что с моим профессорским влиянием я помогу лучше организовать лечение в писательской поликлинике. Ильин хотел устроить свою дочку в наш институт и продвигал меня в надежде на мое влияние. Так я, как говорится, стал вхож в верхушку литературного мира.

В писательской среде сильно процветал иерархический дух. Как и в нашем институте, там сидели на партийных собраниях и делили сферы влияния — все были мазаны одной краской советской системы. Время от времени, по указаниям сверху, критиковали слишком свободомыслящих, запрещали рукописи, исключали из Союза. В кабинетах Дома писателей на улице Герцена кипели страсти.

А по вечерам писатели уютно усаживались за столики своего привилегированного ресторана. Меню в нем было намного богаче обычного. Пили и веселились до поздней ночи. Любил «посидеть» там мой двойной коллега — хирург и писатель Юлий Крелин, часто кутила молодая Белла Ахмадулина, не отставали Василий Аксенов и Анатолий Гладилин — вся свежая поросль. Много было смеха, острых искристых мыслей, пьяных признаний в любви и дружбе. По пьянке читали друг другу стихи, по пьянке интриговали. Мне нравилось бывать там, но времени не хватало.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});