Слово о полку Игореве - Александр Зимин

Мацеевский был не единственным польским ученым, который сближал Слово с памятниками польской литературы. В 1836 г. Л. Лукашевич писал, что Слово написано на польско-русском наречии где-то около Киева между 1185–1200 гг.[Łukaszewicz L. Rys dziejów piśmennictwa Polskiego. 1836. S. 6.] Сходные соображения высказывал М. Вишневский, датировавший Слово XII–XIII вв.,[Wiszniewski M. Historya literatury polskiej. Kraków, 1840. T. 1. S. 224.] и, наконец, К. Войцицкий, считавший автора поляком, жившим в окрестностях Киева.[Wójcicki К. Historya literatury polskiej. Warszawa, 1845. T. 1. S. 208–209. Еще в 1833 г. Белов-ский назвал автора «певцом нашей земли»: Bielowski A. Wyprawa Igora na połowców. Lwów, 1833.] Последнюю попытку объяснить наличие следов польского языка в Слове предпринял О. Гонсиоровский. Он считал, что памятник был написан на смеси «древневеликорусского с вятичско-польским».[Гонсиоровский О. Заметки о Слове о полку Игореве//ЖМНП. 1834. № 2. С. 208–209, 251–288.] Как мы видим, исследователи уже давно обратили внимание на элементы польской лексики в Слове, но верно объяснить их не могли, ибо неизвестен был ни автор этого памятника, ни время его написания. К тому же в работах В. Мацеевского, А. Ведовского, К. Войцицкого и Л. Лукашевича слышатся отзвуки националистических представлений польской буржуазно-дворянской науки XIX в.

Уже давно исследователи подметили отдельные черты белорусского языка в Слове о полку Игореве. В 1850 г. писатель В. Сырокомля (Кондратович) высказал мнение, что Слово было написано на белорусском наречии.[Kondratowiecz L. Dzieje literatury w Polsce. 1850–1851. T. 1; Кондратович П. История польской литературы. М., 1860. T. 1. С. 68–70.] П. А. Бессонов также считал, что «явно белорусские элементы» составляют в Слове «третью часть»,[Бессонов П. А. Белорусские песни. М., 1871. С. LVII.] а «творец Слова о полку Игореве — уроженец, выходец или даже житель белорусского края».[Бессонов П. А. Белорусские песни. М., 1871. С. LXIII..]

Языковые особенности Слова вызывали сильные сомнения у идеолога раннего славянофильства К. С. Аксакова. В своей книге о Ломоносове Аксаков отстаивал тезис о том, что в Древней Руси, несмотря на господство церковнославянского языка в памятниках духовной литературы, в произведениях народной литературы живой русский язык все же проявлялся, хотя подчас еще в виде ошибок «против языка церковнославянского». Но «именно этой-то жизни языка не видим мы в Слове о полку Игореве; мы видим в нем какую-то холодность, безучастие слога к жизни языка». К. С. Аксаков считал, что «Слово о полку Игореве не может быть отнесено к народным памятникам языка; церковнославянские формы глаголов встречаются с первого разу и продолжаются во всю песнь».[Аксаков К. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка. М., 1846. С. 151–152.] И мы действительно знаем теперь, что Слово написано «старыми словесами», что означало, в частности, широкое привлечение древней лексики и церковнославянских морфологических форм, о которых писал К. С. Аксаков.

Второе замечание К. С. Аксакова также было весьма существенно. «Ни по содержанию, — писал он, — ни также по языку не может быть оно отнесено к сочинениям, собственно на церковнославянском языке писанным… Язык был в периоде борьбы и волнения, и этой борьбы и волнения не видим мы в Слове о полку Игореве». Церковнославянский и русский элементы, по мнению К. С. Аксакова, присутствовали в памятнике, «но холодно, без участия друг к другу». Отсюда он делал вывод, что «язык этого Слова был составной, не живой язык того времени, которого условие, жизнь и движение обнаруживалось тогда ошибками». К. С. Аксаков готов был поэтому «усомниться в современности» памятника, но отказывается от этого, так как в нем якобы есть подробности, говорящие о его современности описанным событиям. Но раз так, продолжал он, то «сочинитель не был русским, природным, по крайней мере. Самое употребление языка это доказывает; найдя у нас два элемента речи, сочинитель воспользовался и тем и другим» как бы механически. К. С. Аксаков обращает внимание и на отсутствие в содержании Слова «элемента религиозного», и на причудливость («кудреватость») образов, якобы не соответствующих ни русскому характеру, ни русской народной поэзии.[Аксаков К. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка. М., 1846. С. 155–156.] Автором Слова К. С. Аксаков склонен был считать какого-либо заезжего грека. В целом же в его рассуждениях интересны наблюдения о сложности языкового строя памятника, которые фактически приводили к выводу о позднем происхождении Слова о полку Игореве.

Таким образом, в 30—40-х гг. были высказаны разнообразные доводы в пользу позднего происхождения Слова. Большинство из них касалось языка памятника. Далеко не все наблюдения сейчас можно назвать серьезными, что объясняется уровнем науки того времени. Р. Якобсон пишет, что у сторонников недавнего происхождения Слова в подкрепление их выводов не было «ничего, кроме каких-то кулуарных разговоров, нескольких неясных суждений в печати, смутной ссылки студента Беликова на аргументы Каченовского, которые сам профессор никогда не соблаговолил опубликовать, и, наконец, двух или трех шутовских бесед Сенковского», — их аргументы якобы «не обнаруживают ничего, кроме глубокого невежества в языке и древнерусской литературе».[La Geste. P. 35 и след.]

Однако так просто уйти от разбора очень интересного направления в русской историографии первой половины XIX в. нельзя. В условиях господства шовинистических представлений казенной науки николаевской эпохи традиции «скептического» направления в буржуазной историографии не получили сколько-нибудь серьезного продолжения, а отдельные интересные наблюдения по вопросам, связанным со Словом о полку Игореве, так и не переросли рамки подчас прозорливых догадок.

С конца 20-х гг. XIX в. обращает свои взоры к Слову о полку Игореве как замечательному произведению русской письменности А. С. Пушкин. В 1830 г. он писал: «За нами темная степь и на ней возвышается единственный памятник: „Песнь о полку Игореве“».[Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 7. С. 226.] В 1834 г., глубоко верно оценивая народные истоки Слова, А. С. Пушкин замечал, что «несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и „Слово о полку Игореве“ возвышается уединенным памятников в пустыне нашей древней словесности».[Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 7. С. 307.] Обладая гениальной поэтической интуицией, Пушкин выделял Слово из произведений древнерусской письменности, которую он сравнивал с «пустыней». Подавляющее большинство блистательных памятников Древней Руси известно было уже в первой трети XIX в., но все они действительно резко отличаются от Слова.

Отстаивая подлинность Слова о полку Игореве, Пушкин писал: «Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольно таланта?». И сам отвечал на этот вопрос, говоря, что ни Карамзин, ни Державин, ни прочие поэты не могли бы написать это замечательное произведение.[Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 7. С. 501.] И Пушкин был прав: те писатели, которые ему были известны, этого сделать не могли.

В те же самые годы, когда А. С. Пушкин занимался изучением Слова о полку Игореве, он переводил на русский язык песни из сборника «Гузла», вышедшего в Париже в 1827 г. Эти вольные переводы вошли в цикл «Песни западных славян», изданный Пушкиным в 1835 г. Долгое время он не делал различий между народными песнями и стилизацией П. Мериме. Друг Пушкина С. А. Соболевский сообщил ему о настоящем авторе «Гузла». Но «Пушкин, — писал позднее Соболевский, — решительно поддался мистификации Merimee, от которого я должен был выписать письменное подтверждение, чтобы уверить П<ушкина> в истине пересказанного мною ему, чему он не верил и думал, что я ошибаюсь».[См.: Масанов Ю. В мире псевдонимов, анонимов и литературных подделок. М., 1963. С. 136–138.]

В 1841 г. великий русский критик В. Г. Белинский дал яркую характеристику Слову о полку Игореве как произведению народного творчества. Не сомневаясь в том, что перед нами памятник XII в., Белинский считал, что «певца „Слова“ так же нельзя равнять с Гомером, как пастуха, играющего на рожке, нельзя равнять с Моцартом и Бетховеном. Но тем не менее это — прекрасный благоухающий цветок славянской народной поэзии». «Темные места» произведения Белинский справедливо относил за счет переписчика, а не автора. Самый памятник, по его мнению, «носит на себе отпечаток поэтического и человеческого духа Южной Руси». Видя в Слове простое и наивное повествование, Белинский считал, что в Слове «нет никакой глубокой идеи». Оно «не только не идет ни в какое сравнение с „Илиадою“, но даже и с поэмами средних веков вроде „Артура и рыцарей Круглого стола“».[Белинский В.Г. Русская народная поэзия//Отечественные записки. 1841. № 11. Критика. С. 5—18; см. также: Белинский В. Г.Полн. собр. соч. М., 1954. Т. 5. С. 332–349. Подробнее см.: Ольшанский О. Е.В. Г. Белинский и «Слово о полку Игореве» // Наукові записки Словянського державного педагогічного Інститута. Т. 2. Серия Історико-філологічна. Вып. 2. Слов’янськ, 1957. С. 118–140.]