Слово о полку Игореве - Александр Зимин

A. H. Майков приводил доводы, которые должны были отвести этот аргумент Он сравнивал Слово с былинами и вместе с тем считал, что оно возникло в высших сферах общества и является единственным памятником существовавшей в Древней Руси полуязыческой литературы.

Видный славист В. И. Григорович также склонялся к тому, чтобы считать Слово подделкой, и сопоставлял памятник с Краледворской рукописью. В курсе «Чешская литература» (50—60-е гг.), касаясь наличия поздних слов в рукописи Ганки, он писал: «Чтобы сочинить их в позднейшее время, надо было перечитать все древнее, что было возможно, и употребить кстати — да так кажется и сделано, как в нашей Песне о полку Игореве все слова смешаны — и церковные и польские и простонародные».[ГБЛ, ф. 86, папка 2, № 33, л. 14 об. Перу В. И. Григоровича принадлежит неизданный доклад о значении слова «толковины» в летописях и Слове о полку Игореве (Труды III Археологического съезда в России. Киев, 1878. Т. 1. С. 52–53).]

Сторонником позднего происхождения Слова был немецкий историк культуры М. Каррьер, который писал: «В описании „Слова“ нет никакой наглядности, никакой живой обрисовки характеров, очевидно, что тут говорится не о пережитом, а о произвольно сочиненном, с трудом следите вы за неясным, перескакивающим с одного на другое рассказчиком… На мой взгляд, это несомненно — подражание макферсоновскому Оссиану. Со стороны языка Боденштедт подтверждает мысль мою замечанием, что тут перемешаны выражения и слова разных наречий и разных веков».[Каррьер М. Искусство в связи с общим развитием культуры. М., 1874. Т. 3. С. 267–268; Carriere М. Die Zukunft im Zusammenhang der Entwicklung und die Ideal den Mensche. 1868. Bd 3. S. 29.]

Конец XIX — начало XX века можно назвать кризисным периодом в историографии Слова. В нем обнаружились явные тупики, в которые зашло изучение этого памятника. Е. В. Петухов даже писал: «Кажется, нельзя ожидать безусловно новых шагов в этом изучении без каких-либо важных фактических находок».[Петухов E. В. Русская литература. Исторический обзор главнейших литературных явлений древнего и нового периода. Древний период. Юрьев, 1912. С. 50.] Фактически в это время не появилось ни одного обстоятельного труда по Слову (если исключить интересную, хотя и спорную книгу Ф. Е. Корша по ритмике памятника).[Корш Ф. Е. Слово о полку Игореве. СПб., 1909. В скобках можно заметить, что именно Ф. Е. Корш выступил с защитой подлинности окончания пушкинской «Русалки», подложность которого была вскоре установлена (Виноградов В. О языке художественной литературы. М., 1959. С. 273 и далее).] Интерес представляли только разыскания по частным вопросам, в том числе полемика Ф. Е. Корша и П. М. Мелиоранского о турецких элементах в языке памятника.[Мелиоранский П. Турецкие элементы в языке Слова о полку Игореве//И О РЯС. 1902. Кн. 2. С. 273–302; Корш Ф. Е. Турецкие элементы в языке Слова о полку Игореве (Заметки к исследованию П. Мелиоранского)//Там же. 1903. Кн. 4. С. 1—58; Мелиоранский П. М. Вторая статья о турецких элементах в языке Слова о полку Игореве//Там же. 1905. Кн. 2. С. 66–92; Корш Ф. Е. По поводу второй статьи проф. П. Мелиоранского о турецких элементах в языке «Слова о полку Игореве» //Там же. 1906. Кн. 1. С. 259–315.]

Все чаще стали появляться статьи, содержащие взаимоисключающие выводы, но опиравшиеся на данные памятника. Так, одни исследователи доказывали, что Слово — памятник устно-поэтического творчества (Ф. Е. Корш сближал его с былинами, Ю. Тиховский, С. Козленицкая — с думами), другие (А. С. Орлов и др.) продолжали рассматривать его в кругу воинских повестей. Н. Каринский находил в мусин-пушкинской рукописи черты псковской фонетики,[Каринский H. М. Мусин-Пушкинская рукопись «Слова о полку Игореве» как памятник псковской письменности XV–XVI вв.//ЖМНП. 1916. Декабрь. С. 199–214.] но его выводы не были поддержаны другими исследователями, и т. п.

Исходя из тезиса о древности Слова о полку Игореве, А. Н. Пыпин считал многое в нем еще не объясненным. Слово, писал он, «до сих пор остается загадочным не только по тем пунктам, какие неясны по испорченности текста, но и по всему его характеру. Нелегко представить, каким образом книжный человек конца XII века, после двухсот лет христианства… мог с таким обилием расточать языческие образы, прилагая их к Русской земле, княжескому роду и к самой песне, нелегко определить и литературную формацию памятника, для которого не сбереглось ни антецедента, ни предания».[Пыпин А. Н. История русской литературы. 2-е изд. СПб., 1902. Т. 1. С. 178; ср. 1-е изд.: СПб., 1898. С. 123–126.]

Сомнение в древнем происхождении Слова высказывал и Л. Н. Толстой. В феврале 1905 г. в разговоре с отъезжавшим за границу X. Н. Абрикосовым Толстой с горечью говорил о том, что русские мало знают о древних славянских народах. «Все, что знаю о них, — продолжал он, — это по „Краледворской рукописи“, которая, как оказалось, подложная. Но я так и думал с самого начала: так же, как и „О полку Игореве“. Это сочинено на гомеровский, эпический лад. Мне не нравятся и „Нибелунги“, они не поэтичны. Старорусские же былины очень люблю: „Добрыня“, „Садко“, „Микула Селянинович“, „Илья Муромец“».[У Толстого. 1904–1910. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. М., 1979. Кн. 1. С. 161. Н. К. Гудзий приводит это суждение Л. Н. Толстого «как очень показательный факт, лишний раз свидетельствующий об отсутствии у Толстого чувства истории» (Гудзий Н. Толстой о русской литературе//Эстетика Льва Толстого. М., 1929. С. 191). Говорить об отсутствии «чувства истории» у автора бессмертной эпопеи «Война и мир» вряд ли справедливо.] Тонкое чутье великого художника позволило Льву Толстому безошибочно почувствовать позднейшее происхождение Слова и поставить его в один ряд с Краледворской рукописью.

Примерно через 50 лет другой русский писателъ, тонкий знаток древнерусской литературы А. М. Ремизов снова высказал сомнения в древности Слова, обращая внимание вслед за Пушкиным и Гончаровым на одинокость Слова среди памятников киевской литературы. Он говорил: «Среди памятников древней русской литературы Слово стоит одиноко и по своему ладу и по искусному строению. Ничего подобного не было в „болгарских“ веках русской литературы. Если Слово 12-го века, как могло случиться, чтобы такой пытливый к слову первый непревзойденный „летрист“, с которого пошло „словоплетение“, Епифаний Премудрый (14 в.), не наткнулся в богатом ростовском книгохранилище на список Слова1?…А что мне еще на раздуму: запев Слова — упоминание безличного баяна (в полууставе с маленькой буквы) „сказителя“, принимаемого обычно за собственное имя, и церковнославянские формы, такие как „словесы“ или „рокотаху“, нарушая строй повести, звучат для моего уха фальшиво. И не было ли Слово только фрагменты, организованные потом (16 в.)? Говорю о своих сомнениях, я не ученый».[Кодрянская Н. Алексей Ремизов. Париж, 1959. С. 35–36. В 1944 г. А. Ремизов писал А. Ма-зону: «Ваша мысль мне, ведь, по душе. „Слово“ очень картинно, но песни я не слышу, а это один из признаков, что оно составлено (сочинено), а не из души вышедшее — пусть даже нескладное — то, что называется поэзия, живой ключ. А потом русский Олимп, о котором русский народ ничего не знает… Мне чуется, что „Слово“ разделяет судьбу Тмутараканскаго камня» (Quelques donnees histori-ques sur le Slovo d’ Igor’ et Tmutorokan’ par M. I. Uspenskij (1866–1942). Traduction francaise et texte pusse avec pieces complementaires et appendice par A. Mazon et M. Laran. Paris, 1965. P. 153).]

Разбирая Житие протопопа Аввакума, А. М. Ремизов писал: «Вслушиваясь в Житие, я почувствовал, какая это книга. Склад ее речи был мне, как столповой распев Московского Успенского собора, как перелеты кремлевского красного звона. А потом уж я оценил и как меру „русского стиля“ наперекор модернизированным былинам и билибинской „подделке“, невылазно-книжному „Слову о полку Игореве“, гугнящим, наряженным в лапти „гуслярам“ и тому крикливому, и не без хвастовства, „истинно-русскому“, от чего мне было всегда неловко и хотелось заговорить по-немецки».[Ремизов А. Подстриженными глазами. Париж, 1951. С. 129–130. Подробнее об отношении Ремизова к памятникам древнерусской литературы см.: Лурье Я. С. А. М. Ремизов и древнерусский «Стефанит и Ихнилат»//РЛ. 1966. № 4. С. 176–180.]

В неоконченной повести «Веселые братья» (около 1918 г.) Н. С. Гумилев приводит следующий рассказ Евменида: «Возьмем к примеру „Слово о полку Игореве“: кто его сочинил, певец древний? Оно-то и правда, что певец, да только не древний, а Семен Салазкин, сын купеческий, что всего полтораста лет тому назад жил. Мальчиком он убежал из дому, да так и жил, под крышу не заходя… И все песни пел, такие забавные да унылые, сам придумывал… Встретили его братья. Зря, говорят, болтаешься, к делу тебя приставить надо. Приставили к нему человека, чтобы он ходил за ним, летописи старые ему читал, да что он сочиняет записывал. Через год „Слово“ и готово. Длиннее оно должно было быть, да только Сеню медведь задавил, на спор с одним топором пошел против зверя. Переписали наши-то уставом, да и всучили через разных людей господину Бобрищеву-Пушкину, а там история известная».[Гумилев Н. С. Собр. соч.: В 4 т. Вашингтон, 1968. Т. 4. С. 133.] Любопытно, что этот эпизод написан Гумилевым тогда, когда еще споры о Слове не вспыхнули с новой силой.