Своя география - Александр Иванов Дромомания

транспорта на юг мне довелось поучаствовать в таком вылете. Женщина решила покончить жизнь самоубийством, объелась каких-то таблеток, потеряла сознание. Врач-реаниматолог получил вызов, а я позвался в компанию, мы собрались, поехали в аэропорт.

В «чреве» вертолёта было очень шумно. Мы погрузили оборудование, носилки, закутались в куртки и прикрыли глаза. Кто-то из техников захлопнул люк, машина взревела ещё сильнее и покатилась по полосе. Потом ещё рывок и вот мы уже в воздухе. Внизу поплыли тени стоящих на стоянке самолётов и вертолётов, вдалеке светился Нарьян-Мар. Я немного попялился в иллюминатор, потом мы отлетели куда-то в сторону и вертолёт погрузился в ночную тьму. Я посмотрел на врача — он завернулся в рабочую синюю куртку и задремал. Я последовал его примеру.

Через некоторое время вертолёт сел. В иллюминаторе, кроме снежных искрящихся полос возле самого стекла, ничего не было видно. Люк открыли. Мы вынесли оборудование и погрузили его в нарты снегохода. Поехали к фельдшерскому пункту. Вокруг было очень темно. Ночь, снег. По пути попалось несколько тёмных домов. Потом здание покрупнее, в котором горел свет. Мы зашли. Переложили пострадавшую на носилки. Уложили её в нарты. Поехали обратно на вертолётную площадку. Очень всё по-рабочему, спокойно. Потом вертолёт и аэропорт Нарьян-Мара. А я всю дорогу думал: «Чёрт, зачем суицид? Ну, ладно, ты не хочешь жить, но зачем столько создавать суеты вокруг себя?»

Коми

Усинск был для меня очередным прорывом — Большая земля и железнодорожное сообщение. Позади зимники Ненецкого автономного округа. Всё. Ночное ожидание в тундре. Езда на КамАЗах, трэколах, джипах и снегоходах. Но я всё-таки прорвался. Позади и плохая погода, и отсутствие транспорта. Усинск — нефтяной город с горящими факелами и трубами заводов. Я добрался до железнодорожной станции и стал искать состав на юг, в сторону Печоры.

Подошёл к товарняку — повезло, до отправления осталось совсем немного, но машинист меня брать не захотел, а до следующего поезда было очень долго ждать. Я пошёл вдоль состава, нашёл себе удобную для путешествия площадку на вагоне, положил рюкзак, примостился, оделся потеплее и стал ждать отправления. Вскоре поезд тронулся и я продолжил своё путешествие.

Если честно, то на открытых товарных вагонах я не ездил уже лет 10, так как это удовольствие весьма сомнительное, тем более на морозе, но на этих дорогах особо выбирать транспорт не приходится, поэтому я поехал. Сидел, дремал, слушал стук колёс, прятался от ветра, съёживался, зарываясь внутрь себя, наблюдал ползущую мимо состава заснеженную темноту. Коми. Через несколько часов я проснулся на какой-то безымянной станции. Ну, вернее, дремоту в сидячем состоянии на трясущемся товарном вагоне сном не назовёшь, но сознание у меня обострилось, так как поезд остановился, и я был обнаружен бдительными станционными работниками. Женщина в оранжевой жилетке подбежала ко мне и сильно испуганным голосом спросила, жив ли я. Получив утвердительный ответ, она порекомендовала мне пойти к машинистам: «Долго ещё ехать, замерзнешь ведь». Я послушался и пошёл к локомотиву снова. Ещё раз спрашиваю машиниста: «Холодно на вагоне ехать, может всё-таки возьмёте в локомотив?» Машинист проникся моим упорством и устроил меня в заднюю кабину. Ура! Ехать оказалось и вправду долго.

Полярный Урал. Сейда — Чум — Лабытнанги

Поезд на старой сталинской однопутной железке ползёт неторопливо. Вагоны качает, трясёт, рельсы стонут. Тут чуть ли не последнее место на российских железных дорогах, где используют такое старое оборудование, здесь почти нет никакой автоматики.

Пути не электрифицированные, локомотивы дизельные, закопчённые. Машинисты по-северному гостеприимные. Я дважды проезжал по этой дороге в кабинах вместе с ними. Как и положено, на таких дорогах поезда ходят редко, поэтому если прозеваешь поезд, то ждёшь целые сутки следующего. Один раз я сидел на станции Сейда, другой раз на станции Чум. Сейда немного побольше, даже есть маленький зал ожидания. Пассажирские поезда здесь стоят больше часа, формируются составы из воркутинских и лабытнангских вагонов. Нет поезда — сразу становится тихо. Уходят женщины, торгующие пирожками, уезжают на поезде полупьяные вахтовики, затихает свист локомотивов, замолкает голос дежурного по станции. Остаётся только позёмка, мелькание снежинок в свете станционных фонарей да хруст наста под ногами. Походил вокруг вокзала, посмотрел на ненцев в национальных одеждах, познакомился с местными мужиками, один из которых позвал меня к себе домой — не сидеть же всю ночь на станции. Жизнь тех людей на станциях Полярного Урала, у которых мне довелось побывать в гостях, показалась мне весьма печальной. Однообразный круг общения, суровый быт, какая-то безысходность в понимании того, что и бежать-то отсюда некуда, да и уже не особо хочется.

Простые заснеженные дома, снегоходы «Буран», в сенях стоят лыжи, канистры, какой-то мусор. А внутри дома — запах жареной рыбы, перегара, табачный дым, самодельные электрические обогреватели алеют раскалёнными спиралями. Подвыпившие женщины готовят еду, ворчат на своих подвыпивших мужей. Они немного ругаются, а потом вместе пьют водку. Очень простой быт. Повторяющийся. Хотя, я думаю, что и здесь много исключений. Мне просто «везло» здесь на пьяные компании. Даже однажды, купив билет на поезд Лабытнанги — Москва, я всю дорогу провёл в компании с возвращающимися домой в среднюю полосу вахтовиками. Четыре месяца в тундре, холод, изоляция, тяжёлый труд на месторождении, «сухой закон», а потом перевахтовка, вертолёт до поезда, и всю оставшуюся дорогу — погружение в туман постстрессовой реабилитации.

Поезд с самыми глубокими философскими разговорами на земле и с людьми, которых уже через неделю, проведённую дома «на земле» в компании с родными, потянет обратно на Север, на заработки денег, боли в спине и чего-то ещё очень важного, что заставляет их смотреть сны о цветущей тундре, заснеженных балках, вездеходах и сверкающих лопастях взлетающих «вертушек».