Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

А Миша, когда я его в очередной раз навестил, заявил мне, что он вступает в партию.

— Ты не можешь, — сказал я ему, — вступить в партию, у которой руки по локоть в крови твоего отца. — Он отступился. Я почувствовал влияние честолюбия Евгении Юрьевны — которая в конце концов и добилась своего, когда я не мог больше оказывать на Мишу влияние. Она видела его мысленно не ниже чем членом-корреспондентом, а беспартийный член-корреспондент Академии наук стал уже редким явлением.

Уже после Нового 1940 года я опять как-то зашел в Ламоттовский павильон к Мише. Он был встревожен и сказал мне, что его вызывали в Большой дом к следователю. Я сказал:

— Наверное, как и меня, свидетелем по чьему-нибудь делу? Миша сказал, что это дело его не беспокоит, но попросил зайти к нему назавтра во второй половине дня — узнать, что и как.

— И, пожалуйста, — сказал он, — ты будешь на Скороходовой? Если можешь, принеси мне мою виолончель.

Алеша давно уже перестал играть на скрипке, хотя мама бережно хранила и скрипочку, и подушечку к ней; но Миша до недавнего времени — до папиного ареста — продолжал играть на виолончели.

На другой день я тащу виолончель по темному подъезду Ламоттовского дома. Миша, видно, услышал мои шаги и открывает мне дверь; стоит в дверях.

Я протягиваю ему виолончель и вижу выражение ужаса на его лице.

— Папа умер, — говорит он.

Я вхожу,'ставлю виолончель в угол и спрашиваю:

— Что это ты говоришь?

Не отец мой в это время умер — он умер еще прошлой осенью, — умерла мучительная, неверная надежда.

Миша рассказывает, что он пришел к следователю — у того «была ко мне одна просьба» (он не сказал, какая — вербовал в стукачи? Возможно).

— Он мне сказал, что от этого будет зависеть папина судьба. А потом сказал: «Подождите немножко» — и вышел. Через несколько минут возвращается и говорит: «Я должен Вас огорчить, Ваш отец скончался».

— И с этим ты и ушел? — С этим и ушел. Он назвал мне день. — (Эту дату Миша тогда мне назвал, но я ее не помню — знаю только, что в официальной справке, полученной мной в 1955 году, дата стояла другая.[219] Для меня дата смерти отца — 26 октября 1938 г., день, когда он выбыл из «Крестов»).

Мы договорились, что не скажем не только маме, но и вообще никому, чтобы до нее не дошло. Я почувствовал, что надо хоть куда-нибудь, но вон — опять выехать, как тогда в Аше. Но надо было продолжать жить.

Часть II. Молодость в гимнастерке

О времени

Уже не мы так сердимся и спорим.

Уже не мы так дружим и поем.

Уже никто не плачет нашим горем –

Нам одиноко порознь и вдвоём

Как это сделалось, как может это статься?

Зачем все те же топчем мы пути?'

Уж им пора судить и волноваться,

А нам пор а с дороги их уйти.

Эта, вторая часть моих воспоминаний — о моей молодости в военной гимнастерке.

Я должен предупредить читателя, что моя гимнастерка не фронтовая, а штабная. За полвека появилось у нас много повестей, романов, исторических зчсрков о той войне — настоящей войне, где стреляли, где давили танками, Зарывали трупы солдат в ямы и где на переднем крас трудно было выжить ролее недель, если не дней. Но у той войны были и штабные тылы, толитуправлсния, развсдотдслы, СМЕРШи; о них что-то мало написано, а 5сз них этой нашей войны, вероятно, до конца не понять. Там можно было выжить.

Когда к сорокалетию Победы меня вызвали в военкомат, чтобы вручить эрдсн Отечественной войны второй степени — который выдавался за одно олько дожитие, ни за что другое, — то из сотни человек, сидевших со мною зале, едва можно было насчитать двух-трех безусловных фронтовиков, эазличимых по ленточкам медали «За отвагу», «За оборону Сталинграда», то георгиевской ленточке ордена Славы или просто по одной ленточке «За тобеду над Германией» без офицерских орденов. Среди нас было несколько рывших сестричек, человек тридцать смершевцев, остальные — такие, как г, штабники.

Почти все солдаты, не убитые в бою и не сгнившие в лагерях за то, что тобывали в плену, умерли рано в неуютные послевоенные годы. Памяти всех .мерших солдат я хочу посвятить эти картинки из штабных тылов, где эсшались — или не решались — их судьбы.

Легко было писать воспоминания, начиная с первых проблесков детства. 1о далее, перечитывая ранее набросанные страницы, я встречаю подробно-Ьти, встречи, разговоры, которых я теперь уже больше не помню. Значит, и 1945 год получится у меня неточным, приблизительным — вспоминаются рпизоды, и, наверное, не все, а порядок их помнится неуверенно. Сама канва рнутрснних событии моей жизни уже не дает представления о той немалой Сумме знаний относительно окружавшего меня общества и мира, которую я спсл приобресть и дома, и среди родительских друзей и знакомых, и среди доих товарищей и приятелей, и из книг, и из газет — а я был усердным — штатслем. Чтобы отразить как-то все то, что я знал к концу тридцатых— Началу сороковых годов, пришлось начать с нового предисловия к моим роспоминаниям все еще юных, но уже военных лет.

Как-то уже в шестидесятых годах одна молодая женщина говорила мне {или, по крайней мерс, давала понять), что все наше поколение либо по глупости не понимало, что происходит, либо служило существовавшему государству просто со страху. И это заставило меня подумать о том, что все, до сих пор написанное из моих воспоминаний, было рассчитано на понятность некоторых вещей самих собою, как что-то, не требующее пояснений. А оказывается, приходят новые поколения, которые не понимают того, что нам казалось совершенно ясным. Поэтому я и решил, прежде чем начинать воспоминания военного времени, сначала сказать о том, что, собственно, мы думали и что знали перед началом войны.

В тридцать девятом году мне было двадцать четыре года. Когда я говорю «мы», то имею в виду тогдашнюю молодую интеллигенцию, тех, кто родился перед самой революцией и сразу после нее. В другой среде могло быть и иначе.

Изложить то, что мы знали и думали именно тогда, будет нелегко. Как зафиксировать на этом именно уровне своего развития тот процесс познания и понимания окружающего, который никогда не прекращался? Попробую это все-таки сделать — если все не будет совершенно точно, то во всяком случае будет приблизительно так, как было.

Когда я начал вообще осмыслять что бы то ни было из происходящего? Ну, допустим, мне было 10–12 лет, то есть в 1925–27 годах. В это время гражданская война уже ушла в прошлое. И все, что произошло в гражданскую, принималось как свершившееся, — мало того, для нас, еще детей, — как давно свершившееся, как данное и уже не подлежащее обсуждению.

Конечно, гражданская война была одной из самых жестоких войн в истории человечества — по крайней мере, со времен монголов и до середины XX века. И много в ней было ужасного. Уничтожался физически целый класс. Масштаб этого уничтожения еще не вполне оценен, по крайней мере у нас в стране. Показательно, что именно Дзержинский был занят борьбой с беспризорщи-ной: беспризорные — это были не только дети умерших с голодухи и от тифа (в пораженной тифом или голодом семье сначала умирали дети, потом родители), но и дети тысяч и тысяч расстрелянных. Между тем, уничтожавшееся дворянство и так называемая «буржуазная» интеллигенция возникла не на пустом месте: when Adam plowed and Eve span, Who was then the gentleman?[220] И дворянство, и интеллигенция выросли из народа; дворян верстали поместьями за заслуги, не всегда мнимые, а в интеллигенты выходили тем более по психологическим качествам — то и другое закладывалось в гены. В дворянство вливались и незаконные дети — от крепостных девок, даже от турчанок. Не случайно многие из бывших беспризорных потом стали учеными, писателями, деятелями всякого рода. Известный талантливый археолог, член-корреспондент Академии наук, честолюбец и активный проводник ортодоксальной линии в науке С.П.Толстов был из беспризорных — отец его был казачий генерал, воевавший против Чапаева. Из беспризорных же были, например, писатель Л.Пантелеев и его (впоследствии расстрелянный) соавтор Г.Белых, сочинители знаменитой в свое время «Республики Шкид»; из беспризорных был заведующий Отделом Востока Эрмитажа А.А.Аджян (тоже расстрелянный) и многие другие. Итак, в числе беспризорных было немало остатков уничтоженного класса, которые несли его гены. Класса, уничтоженного физически, при том, что классовая принадлежность определялась чрезвычайно расширительно.

Но этот враждебный класс имел свою армию, и в этом смысле его уничтожение воспринималось нами не как геноцид (и слова такого тогда еще не придумали), а как жестокая часть жестокой войны.

Этот считавшийся враждебным класс не только уничтожался, но и покидал страну. Тогда я этого не знал, но уже после войны я выбрал из «Энциклопедии Брокгауза и Эфрона» всех упомянутых в ней русских деятелей науки, искусства, литературы и публицистики, находившихся в живых на 1917 г., и сравнил с Большой Советской энциклопедией и собственными сведениями. Около 60 % этих лиц за время гражданской войны либо умерло, либо ушло в эмиграцию. Интересные данные о размахе террора может дать статья «Смертная казнь» в «Энциклопедии Граната», продолжавшей выходить уже при Советской власти до самой Отечественной войны. В передававшихся по телевидению воспоминаниях дочери великого кораблестроителя академика Алексея Николаевича Крылова (который, естественно, до революции был генералом) был такой эпизод: внучка Крылова, увидев его фотографию в генеральской форме, спросила его: «Дедушка, ты был генерал? Как же тебя не расстреляли?» — Вопрос по существу.