Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Итак, с революцией дело тогда обстояло по Светлову: «Пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Немецкие же фашисты (нацисты) не собирались ничего отдавать кому бы то ни было, кроме как самим себе. У нас же в идее речь шла о том, чтобы всем на земле было хорошо. В нашей среде молодой интеллигенции могли сомневаться — и сомневались — в средствах, но не сомневались в благости цели. И при этом — революция же была мировой! — не делалось никакой разницы между народами. Это было очень важно, это вошло нам в плоть и кровь.

Вот сейчас, например, люди из молодого и среднего поколения часто представляют себе дело так, что в числе руководящих большевиков господствовали евреи и «инородцы», озабоченные именно тем, чтобы угнетать русский народ, русских крестьян. На самом же деле тогда в Советской России совершенно не думали в этих категориях. Было объявлено всему миру, что надо дать землю крестьянам, что надо освободить рабочих, чтобы предоставить максимум возможностей для любого трудящегося человека. Лозунг «земля — крестьянам» был эсеровский, социал-демократы всегда стояли за то, чтобы земля была государственной. Но в революцию эсеровский лозунг принял Ленин, и именно этим обеспечил большевикам победу. (Правые эсеры предпочитали ждать Учредительного собрания, которое должно было дать демократическую конституцию, и уже по конституции крестьяне получили бы землю на законных основаниях. Но сколько можно было ждать?) Солдаты и крестьяне терпеть более не могли и пошли за тем, кто реально давал землю. То обстоятельство, что много евреев попало в число руководящих большевиков, объясняется тем, что евреи были угнетенным народом в царской России, и естественно, что они шли в революционеры, точно так же, как латыши, точно так же, как закавказцы. Большевики до революции стояли за передачу земли государству — и так в конце концов и сделали. Сделали не потому, что среди них были евреи, а потому, что они были большевики. Но у большевиков того времени, несомненно, и в мыслях не было, чтобы что-то не дать определенному народу, или что-то отнять у какого-то определенного народа. Верили в общее благо без различия народов — «без России, без Латвии», как сказал Маяковский.

И в благотворность смертной казни для всего буржуазно-помещичьего класса тоже верили — без различия наций (от смерти представители этого класса спасались лишь случайно или «в порядке исключения» — расстреливали «как правило», как любят выражаться наши законодательные акты).

Пока что фактом казалось то, что революция приносила всем, кто пойдет за нею, нечто полезное и важное. Поэтому в моем поколении ни коммунисты, ни беспартийные совершенно не мыслили в национальных категориях, будь то русские, армяне, евреи или латыши. И речь шла именно о том, чтобы ценой огромных страданий и потерь принести всему человечеству некое постоянное благо. И естественно, что за красными пошли очень многие, а белые в общем ничего не могли предложить, хотя в тылу у них были Учредительное Собрание и демократия. Но тон там задавали не они, а крайние правые, особенно офицерство. А правое офицерство в целом было убеждено, что все нужно восстановить в точности, как было; крестьян пороли шомполами и ничего конструктивного выдумать не могли. Если красные расстреливали, то белые вешали. При этом существенно, может быть, и то, что расстреливали (много) в подвалах или дальних оврагах, очень редко на улицах,[224] а повешенных (хотя их было поменьше) видели все. Кроме того, интеллигенции было крайне неприятно, что белые опирались на иностранцев, и этим как бы продавали Россию. В то же время взрослое поколение русской интеллигенции и в Советской России, и в белой армии было действительно недовольно тем, что к советской власти приходят люди неинтеллигентные и нередко чужаки, в том числе евреи. Но мы, младшие, смотрели иначе. Всемирный характер происходившей революции снимал для нас все национальные вопросы. И, кстати говоря, евреев полно было и у белых, кроме как в самых правых партиях, — среди эсеров, меньшевиков, кадетов.

Зверств, конечно, было очень много. И среди белых. И среди красных. Если говорить о красных, то да, уже в то время были лагеря, куда сгоняли, допустим, меньшевиков, эсеров (мы этого положительно не знали, но подозревали). Был массовый террор, причем и тогда он был непонятен. Например, если правый эсер Каннегиссср застрелил троцкиста Урицкого (кстати, оба были евреи), то почему за это был развернут террор против дворянства и буржуазии? А именно так оно и было. В 1918–19 гг. было физически истреблено почти все дворянство. Расстреливали в подвалах ЧК, расстреливали прямо в квартирах. Брали город с приказом немедленно ликвидировать буржуазию — как ее быстро выявить? Случалось, что расстреливали по телефонной книге: раз есть телефон, значит буржуй. В Крыму расстреливал с конца 1920 г. Крымский ревком, включавший венгерского революционера Бела Куна, Розалию Землячку и Дмитрия Ульянова, брата Ленина. Ревком в качестве буржуазии практически поголовно истребил застрявших в Крыму дачников — места массовых расстрелов показывали еще в середине 30-х годов. Усердие ревкома усиливалось потому, что первое большевистское правительство Крыма было в 1918 г. — еще до учреждения большевиками ЧК — расстреляно белыми почти в полном составе. После окончательного взятия Крыма все бывшие офицеры были вызваны для регистрации — и расстреляны. То же сделал Зиновьев в Петрограде.

Белые же зверствовали и в Крыму, и по всему пути своих наступлений.

А еще были местные националисты, махновцы, петлюровцы, бело-зеленые, красно-зеленые и просто зеленые. Вес расстреливали массу людей, некоторые также и вешали или придумывали казни еще похлеще. Об этом мы знали меньше, потому что литературы о белой армии выходило мало, а о зеленых литературы и вовсе не было. Но вес же и тут мы многое знали.

Однако все, что делается ужасного в прифронтовой полосе при любой войне, историей списывается, ибо это присуще войне. Так произошло и здесь.

А с другой стороны, большевистская власть явно стремилась дать свет народу, просвещение, то есть то, о чем интеллигенция мечтала десятилетиями. Это все начало осуществляться в течение короткого времени в стране, где почти половина населения была неграмотной. Так называемый «ликбез» был великим мероприятием, которое нельзя было не оценить. Не то чтобы он давал такую уж высокую грамотность, но на наших глазах весь народ стал читать и писать. Бесплатная медицина, которая сейчас становится до известной степени отягощающим грузом, тогда была огромным благом, так как большинство было лишено какой бы то ни было врачебной помощи.

И, главное, вес хотели учиться, в особенности среди рабочих. Приятное зрелище — едешь в трамвае, вес читают, и не Пикуля, и не детективы, а Толстого, Горького, и учебники, учебники. Буквально каждый рабочий еще кроме того и учился. Если в тс времена молодой человек, поступая на первый курс ВУЗа, задал бы вопрос: «А какую зарплату я буду получать?», то его просто подвергли бы общему презрению, с ним никто разговаривать бы не стал. Это, несомненно, было хорошо, и это принесла советская власть.

Поэтому, а не из-за карьеры, многие из интеллигенции стали вступать в партию. Я не мог сказать, что не вступали и из-за карьеры, но должен сказать, что явные случаи такого рода стали мне самому встречаться только во второй половине тридцатых годов. Я не отношу к карьеристам тех, кто вступали в партию с целью уравновесить отрицательные моменты в анкете: анкета ведь определяла так много в жизни. Если у тебя отец был дворянин, пути в жизнь были почти закрыты; если священник или офицер — закрыты полностью. Я уже упоминал, как мой университетский приятель Миша Гринберг говорил: когда он видит ортодокса, бьющего себя в грудь, его всегда занимает вопрос, кто его папа: фабрикант или жандарм? Но все же поступление в партию по идейным мотивам было среди молодой интеллигенции весьма распространено.

Но молодые люди моего круга в партию нередко не шли, предпочитая оставаться беспартийными.[225] Конечно, тут были оттенки. Некоторые считали, что в партии нужно быть кристально чистым и полностью разделять вес ее идеи, и что им это не по силам. Другие относились и к партии, и к ее идеям более или менее скептически. Я считал, например, что, поскольку народ идет за партией, то нужно быть в отношении ее лояльным — но не более. Однако и у меня были изредка колебания — не надо ли и мне вступить в партию или в комсомол. Общий энтузиазм не оставил в стороне и меня. Насколько это настроение было всеобщим, видно на одном примере. Мой приятель Котя

Гераков был не только сыном дворянина, но и сыном «правоведа», т. е. воспитанника Училища правоведения, привилегированного учебного заведения, готовившего в царское время высших чиновников. Почти вес правоведы были расстреляны в дни террора (о двух-трех правоведах, сохранившихся в востоковедении, я когда-нибудь расскажу особо). Был расстрелян и отец Коти. Тем не менее в наших беседах, неизбежно касаясь политики (начало тридцатых годов было периодом подъема и коммунистического, и нацистского движения в Германии, и мы понимали, что германские события определят всю историю Европы и нашу судьбу), мы с Котсй одинаково исходили из уверенности в мировой революции, и спорили только о сроках (придут к власти коммунисты в Германии — будет революция во Франции. Когда это будет?). Причем победа коммунизма мыслилась как Всемирный Советский Союз. Об этом пели повсюду: