Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Несколько ниже почти одновременно Байбуртян и я обнаружили вдоль внешней стены слой обгоревших веток или хвороста. Аккуратно сняв его, мы начали наконец находить мелкие вещи, неразрушенную посуду.

Был как раз день выдачи зарплаты рабочим, и Борис Борисович уехал с раскопа в город за деньгами. Мы же, продвигаясь с Байбуртяном навстречу друг другу, обнаружили небольшой очаг со сложенными около него обугленными дровами; нам стало ясно, что вокруг внешней стены здания внутри крепостной ограды — очевидно, во время осады, — сооружались временные жилища, крытые хворостом: может быть, жилища горожан? Может быть, город уже был взят врагами, а крепость еще держалась? Стрелка, вонзившаяся в стену, была выстрелена со стороны города, а не извне его. Эти догадки, которые все мы разделяли, подтвердились в следующую кампанию, когда за углом той же внешней стены были найдены скелеты убитых, а в одной из внутренних комнат — скелеты лошадей, взбежавших, как думает Б.Б., из двора вверх по пандусу и провалившихся через горящий потолок здания.

Этого мы еще не знали; но зато тут же рядом с очагом мы нашли горшок, точно такой, в каком по русским деревням варят пшенную кашу в русской печи, на три четверти полный зернами ячменя — равномерно обуглившимися от жара и от времени, но совершенно целыми; а рядом с горшком из земли вышла большая деревянная ложка — тоже точно такая деревянная разливательная ложка, какие можно видеть в деревнях, да в прежнее время и в городских кухнях: даже с крючковидным кончиком на рукоятке, чтобы вешать на стенку.

Весть об этой находке быстро разнеслась по раскопу; все сбежались; мы с гордостью показывали нашу ложку. И вдруг на наших глазах она начала как бы таять; ее края обвалились. Мы скорее закопали эту ложку в сырую землю. Тут над нами на холме появился Борис Борисович.

Он имел обыкновение при виде плохой археологической работы кричать «Рассамы!» — в честь раннего (XIX века) месопотамского археолога-кладоискателя, загубившего немало городищ. Но теперь, узнав про ложку, он ругался гораздо хуже, и тут же уехал в город за бинтом и парафином.

Никто не ждал находки дерева — в раскопках Месопотамии и Хеттского царства дерева никогда не находили, и все считали, что оно может сохраняться только в сухом климате Египта. Мы, конечно, наткнувшись на ложку, должны были немедленно прекратить копку, — но ведь и у Б.Б. не было никаких подручных средств на случай находки деревянных предметов. Ложка хранится теперь в Эрмитаже, но увы, уже не такая целенькая, какую видели мы.

С раскопа мы разъезжались усталые и в приподнятом настроении. Все разъехались кто куда — мы с Борисом Борисовичем в наш гостиничный номер, к ужину «малой кашей» или в ресторане (все-таки) и к заслуженному отдыху. Борис Борисович садился за свой экспедиционный дневник. Все, что находила его экспедиция — стены и вещи, их точное расположение, — Борис Борисович точнейшим образом записывал на месте своим четким почерком и аккуратно зарисовывал, а потом еще подводил итоги работы в дневнике. Но иногда он справлялся с этим быстро, и тогда он тащил меня в гости к Николаю Михайловичу Токарскому. Я бы охотнее пошел к Байбуртяну — он мне нравился своей мягкостью и спокойствием, какой-то внутренней интеллигентностью. Но он меня не звал, и, я знаю, он спешил к жене, которую очень любил.[215]

Байбуртян сравнительно недавно приехал в Ереван из Ростова-на-Дону и рассказывал забавную историю про свою поездку. Жена его очень огорчалась отъезду из знакомого Ростова в незнакомую и фактически совершенно чуждую среду — в Ереван, и плакала в вагоне; Е.А. обнял ее и пытался её утешить. Увидев эту картину, проходивший мимо проводник-грузин крикнул ему:

— Нэ смэешь! Нахал!

Токарский был полуархитсктор, полуархсолог, занимался историей закавказской средневековой архитектуры и несреднс пил. Этим мы и занимались по приходе к нему на квартиру. Токарский жаловался Борису Борисовичу на то, как несправедливо поступают с ним армяне, всячески оттесняя его; назывались знакомые им обоим имена и обстоятельства, а я скучал и без конца ставил на патефон пластинку:

Вдоль по улице метелица метет,

За-а-а метелицей мой миленький идет:

— Ты посто-ой, посто-ой, красавица моя,

Дай мне наглядеться, радость, на тебя.

В октябре мы вернулись в Ленинград.

V I

В октябре 1939 г. в газетах были опубликованы сообщения о переговорах с Финляндией по поводу обмена территорией — она должна была отдать нам Выборг и Карельский перешеек (с мощнейшими укреплениями «Линии Маннсргейма» (считалось, что они грозят обстрелом Ленинграду), а мы ей — большой кус Карельской АССР, в основном болота. Финляндия не соглашалась, на границе начались перестрелки, а 30 ноября была объявлена мобилизация Ленинградского военного округа, в ночь на 1 декабря началась Финская война. Ленинград был затемнен; уличные огни погасли, в подворотнях ввинтили синие лампочки, на окнах, до сих пор сиявших по всему городу одинаковыми оранжевыми абажурами (других не было в продаже), было вслено завести шторы.

Конечно, среди преданных, честных комсомольцев было много добровольно кинувшихся на войну — таких как поэт Павел Коган, автор знаменитой «Бригантины», и другие молодые комсомольцы Литературного института (был создан специальный институт по писательской подготовке).[216] Мишин аспирант Леня Бретаницкий не пошел в армию лишь по очень сильной близорукости. Но в нашей компании, хотя среди нас были партийцы Выгодский и Бабушкин, финская война не вызвала энтузиазма — что-то она мало походила на оборонительную, и тот самый Яша, который так рьяно рвался на Испанскую войну, сейчас не торопился пойти на Финскую.

Хотя считалось, что на войну мобилизован Ленинградский военный округ, но вокруг нас почти не слышно было о мобилизации — во всяком случае, студентов и аспирантов не брали. Зато шли эшелоны на фронт откуда-то издалека.

Из Териок (быстро занятых нашими войсками) был получен «радиоперехват» — образовалось «Народное правительство Финляндии» во главе с коминтерновцем Отто Куусиненом; оно предложило текст мирного договора с СССР, который должен был быть ратифицирован после вступления Красной армии в Хельсинки. Карельская АССР была срочно превращена в Карело-финскую союзную республику. Это было важным симптомом: в своей речи по поводу новой конституции Сталин определил, какая республика может стать союзной, то есть конституирующей Союз Советских Социалистических Республик, — а именно, если местная национальность составляет в ней большинство[217] и если она граничит с иностранными государствами, а потому может осуществить свое неотъемлемое право (!) выхода из состава Союза. В Карелии, конечно, русских было много больше, чем карелов, а все почти финны были схвачены (а финнов было там довольно много — это были частью отошедшие сюда бойцы потерпевшей поражение в 1922 г. финской Красной армии, частью коммунисты — реэмигранты из США). Значит, ясное дело, готовилось слияние Карелии с Финляндией в составе СССР.

Между тем мы уложили полмиллиона солдат и не продвину.ись дальше Выборга, и в конце концов должны были заключить мирный договор. Выяснилось, что наша армия вооружена и воспитана все еще в духе гражданской войны. (Как пели в песне: «Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер»). Мы не знали, что есть минометы, снайперские винтовки, противопехотные мины, мощные оборонительные линии типа маннсргсймов-ской; и что нельзя воевать зимой в шинелях. Но мы, я и мои друзья, хотя и понимали, что здесь мы промахнулись, но все же были уверены, что в большой войне опыт войны финской и предшествующих серьезных столкновений с Японией (озеро Хасан, война на Халхин-голе, в Монголии), из которых, как кажется, мы вышли с честью, будет учтен надлежащим образом.

Франция и Англия поддерживали финнов против нас (по той причине, что мы-то были в фактическом союзе с гитлеровской Германией). Это была почти чисто словесная помощь, но нам казалось — в соответствии с официальной точкой зрения, — что империалисты (Франция, Англия и Германия вместе с её «осью» — Италией и Японией) смогут договориться между собой. Однако война мыслилась так, как она шла в Западной Европе: мощное танковое наступление и, прежде всего, бомбежки городов. То обстоятельство, что мы заключили с Германией пакт о ненападении, рассматривалось как тактическая уловка, позволяющая нам подготовиться, а сама неизбежность войны была нам ясна. Мы допускали, что воевать придется со всей Европой, но танковыми колоннами.

На финскую войну ушло много добровольцев из молодежи, в том числе интеллигентской, но моих друзей это не коснулось. Финская война была для моего круга непопулярной. Хотя необходимость лучшей защиты Ленинграда была сильным доводом, но к финской (так называемой «Зимней») войне отношение было двойственным. Комсомольская интеллигенция, воспитанная на Багрицком («Если надо убить — убей»), на Фадееве и т. д., безоговорочно приняла объяснение, что Финляндия нам грозила, что ее пушки нацелены на Ленинград и, попав в руки империалистических держав, испепелят его; что она отказалась от уступки равноценной нашей территории и спровоцировала военные столкновения на границе. Поток добровольцев был велик. Но все же это было совсем не то, что бесспорная для нас справедливость войны в Испании; нельзя было отделаться от мысли, что безнравственно большой державе, да еще после сотен мирных заявлений («Чужой земли не хотим»), нападать на маленькую, что это агрессия в точном соответствии со знаменитым определением, изложенным Литвиновым в Лиге Наций и принятым многими государствами. В правдивость газетных утверждений, будто Финляндия напала на СССР, верилось с трудом. А кто разбирался лучше в политике, экономике, географии и просто обладал здравым смыслом (это всегда очень незначительное меньшинство), понимали, что Карельский перешеек — житница Финляндии, а на предлагавшейся в обмен территории растет одна клюква, что Выборг не менее важен для Финляндии, чем Ленинград — для нас, и что укрепления линии Маннсргейма, на десять метров врытые в землю и залитые бетоном, в 60–80 км от Ленинграда, с артиллерией дальнобойностью в 20–25 км, не угрожали Ленинграду обстрелом, а были созданы для защиты от нас — и оправдали себя.