Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Борис Борисович мне объяснил, что в Армении русские только кондукторши, проститутки, милиция и НКВД. Это было неточно, потому что проститутки были и армянки тоже, и среди милиции начали уже появляться армяне. Зато в Ереване и его окрестностях было много азербайджанцев. Дело в том, что с 1724 по 1828 г. Эривань была столицей тюркского Эриванского ханства,[210] армян тут много вырезали, и их всегда было гораздо больше в Тифлисе (больше, чем грузин — после кровавого персидского погрома 1795 г.).[211] В Ереван армяне стали съезжаться после бегства их из Турции от резни 1915 г., а потом из Тифлиса, из Нахичевани Ростовской, из Москвы и т. д. — когда Ереван стал столицей Армянской республики.

От конечной остановки трамвая нужно было идти по жаре пешком. Рядом с городищем лежала маленькая азербайджанская деревня, с домиками из сырцового кирпича и почти слепыми стенами; ее кладбище (необработанные грубые вертикально поставленные камни без надписей) находилось на склоне Кармир-блурского холма. От городища деревню отделяла тенистая рощица фруктовых деревьев, где бежала чистая вода для его орошения, и было видно, как от воды все дивно зеленеет, а отойти на шаг — растрескавшаяся серая сухая, бесплодная земля, лишь кое-где колючки или полынь.

За рощицей простиралась большая плоскость городища — сухая земля, мало покрытая даже полынью, забросанная камнями. Справа возвышался собственно холм Кармир-блур — отчетливый, явно скрывающий под собой большое здание. На его правой вершине высилась разрушенная средневековая церковка.

В центре плоской части городища уже велись работы под руководством Е.А.Байбуртяна и Каро Кафадаряна. Был вскрыт фундамент дома; от стен не сохранилось ни следа, и утвари никакой найдено не было — только бесформенные обломки черепков. Накрапывал легкий дождичек из набежавшей тучки; но скоро прошел.

Так как у меня не было пока никакого определенного дела, Борис Борисович позвал меня подняться с ним на главное городище. Под ногами, окаймляя городище, быстро бежала по каменьям неширокая Занга;[212] за ней опять виднелся низкий скальный обрыв и затем степь. В небе опять висел белый Арарат, а в противоположном краю неба — менее эффектный многоголовый белый Арагац, синим абрисом снизу касаясь горизонта. И эта сухая, с горьким незабываемым полынным запахом серо-желтая степь, чуть на шаг отойдешь от воды, и эта яркая зелень, где есть вода, и это глубокое синее небо, и эти величественные древние шапки гор, так же глядевшие на колесницы урартских царей, как теперь они смотрят на нас, говорили о том, что современность, Европа, Россия остались где-то далеко. Я пришел, наконец, на мечтавшийся мне Древний Восток. Мы стояли наверху городища, и Борис Борисович показал мне, где за рекой, вдоль нее, проходит канал, проложенный, вероятно, еще урартами.

Я взглянул под ноги и обратил внимание, что на сухой земле холма видны чуть более темные длинные прямоугольные пятна; они как будто окружали большие светлые прямоугольники. Я обратил на них внимание Бориса Борисовича и сказал:

— Это похоже на план здания.

Так оно и было: середины комнат строения, скрывавшегося под холмом, заполнял завал от обрушившихся стен из сырцового кирпича, а части самих стен стояли и задерживали влагу, успевшую относительно более рыхлым завалом испариться под жарким солнцем. Так это вскоре объяснил мне Борис Борисович, а сейчас он молча взял камушек и стал оконтуривать чуть влажные тени на земле; и я тоже, чуть поодаль от него. Оба мы зарисовали получавшийся план.

Через полчаса мы сверили, что у нас получилось: наши планы, охватывавшие шесть-восемь продолговатых комнат с толстыми стенами, совпали; только у меня в части холма ближе к реке получился еще причудливый план каких-то мелких помещений. Борис Борисович сказал, что таких помещений не может быть и что я вижу больше, чем можно углядеть на самом деле. Однако же почти через тридцать лет и эти помещения нашлись.

Спустившись на плоскость, Борис Борисович немедленно прекратил работу над фундаментами городских домов: под холмом, во всяком случае, скрывались хоть, может быть, и небольшие, но настоящие стены; именно здесь был найден и фрагмент надписи. Холм был разделен между двумя экспедициями: более высокая часть, дальше от древнего города, вокруг руин церковки, была отдана Каро Кафадаряну и его бригаде,[213] более низкую, в сторону древнего города — именно там, где мы обнаружили теневой план, — Борис Борисович взял себе и своей бригаде, включавшей Байбуртяна и меня.

Борис Борисович поставил нас обоих у крайнего от склона холма теневого прямоугольника: Байбуртяна извне его, меня — внутри; сам он с рабочими копал следующий прямоугольник. Рабочие у нас были частью армяне — они работали, кроме одного большого мальчика, не знавшего ни слова по-русски,[214] невнимательно, обрез получался осыпающийся; отчасти же они были кубанские казаки, бежавшие в Армению от голода 1932 года; эти работали споро, чисто, никогда не зарезали сырцового кирпича стены, которую мы старались обнажить. По понятным причинам армяне работали у Каро, на вершине, где он рыл громадный и археологически довольно непонятный котлован, и отчасти у Байбуртяна; у меня, самого неопытного, работали казаки.

Мы старались углубиться сразу по всей площади раскапываемой комнаты, в отличие от Каро, который пытался сразу углубиться как можно более в одной точке — с риском нарушить возможные культурные слои. Я то и дело распрямлялся, оглядываясь на волшебное зрелище, окружавшее нас: белый конус Арарата, белые зубцы Арагаца, зеленые полоски вдоль реки и внизу, за кладбищем, и серо-желтая, желтая, дышащая полынным духом сухая полупустыня кругом. Темноголубос небо жгло нестерпимо, то и дело кто-нибудь из рабочих сбегал вниз к роще и ручью с кувшином за водой. Джур чка? («воды нет?») были первые выученные мной армянские слова.

Зато как рады мы были обеденному перерыву, когда мы спускались в тенистую рощу, на мягкую травку под сенью абрикосовых деревьев, где Вообще уже жарился шашлык для всех и лежали груды винограда и тонкие листы лаваша.

В раскопе сырцовая внутренняя стенка обнаружилась легко; завал осыпался сам от близкого к стене удара лопатой, и почти не приходилось прибегать к щетке. Поэтому задача моя была несложной: я сидел во все углублявшейся яме с совком и щеткой, следя, чтобы рабочий не «зарезал» стенку (как это происходит, я наблюдал на чьем-то чужом раскопе — кажется, у Каро: вещество завала и вещество стены — одно и то же, необожженная спрессовавшаяся серо-желтая глина, поэтому нет ничего легче, чем копнуть стену — но тогда на обрезе ясно выявляются швы между сырцовыми кирпичами). Кроме того, я должен был перебирать отвалившуюся сухую глину в поисках возможных мелких находок. Ведь предсказать глубину раскопа было невозможно: на лучших городищах Месопотамии высота сохранившихся стен редко превышала полтора-два метра, на нашем нижнем городище сырцовых стен и вовсе не сохранилось. Все ждали пола. Но раскоп углублялся все более, открывавшиеся стены росли все выше, а находок не было. Наконец я нащупал пол на глубине четырех метров. Пол был пуст. Борис Борисович велел мне закончить расчистку комнаты и перейти к Байбуртяну, к внешней стене, где положение казалось более интересным.

Байбуртян работал у стены, не только внешней по отношению к «моей» комнате, но, очевидно, вообще у внешней стены огромного здания — или зданий, — что скрывал холм Кармир-блур. Свое название — по-армянски «Красный холм» — он приобрел от красного цвета осыпи над речным обрывом — явного следа сильного пожара, обжегшего в этом месте сырцовые стены. Но с нашей стороны следы пожара мы нашли не сразу.

На раскопе Байбуртяна ниже рядов кирпича сырца обнаружился высокий цоколь, сложенный из дикого камня, сцементированного глиной. Скоро мы здесь работали все трое — слева Б.Б., подошедший в конце концов к боковому входу из города в цитадель, которую мы раскапывали (он же проследил следы каменного фундамента стены вокруг почти всего городища); в середине работал Е.А., справа я. На стыке участков Б.Б. и Е.А. в обмазке цоколя стены обнаружился наконечник впившейся здесь скифской стрелы. Б.Б. очень обрадовался этой находке: наряду с Урарту, он занимался и скифами, и связи их с урартами были для него особенно важны. Эта стрелка и еще некоторые находки убедили его в том, что именно скифы взяли Кармир-блур и разрушили Урарту; это осталось его твердым убеждением. Я был не так уверен в этом: ведь Геродот рассказывает, что у скифов стрелковому делу учились мидяне и персы, и по данным как Геродота, так и Библии, да и по ассирийским, выходило, что скорее это мидяне разрушили Урарту.

Несколько ниже почти одновременно Байбуртян и я обнаружили вдоль внешней стены слой обгоревших веток или хвороста. Аккуратно сняв его, мы начали наконец находить мелкие вещи, неразрушенную посуду.