Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

на лаковых перилах… есть еще единицы, двойки, двойки с плюсом и тройки с двумя минусами. — Ср. у Чехова: «Ранее он не знал, что на этом свете, кроме сладких груш, пирожков и дорогих часов, существует еще и многое другое, чему нет названия на детском языке» [Житейская мелочь].

ПР//12

В Старгороде было две гимназии: дворянская и городская. — Эти учебные заведения в социальном плане представляют собой верх и низ: дворянские гимназии были наиболее привилегированными (выше даже классических), городские же гимназии и училища принимали «кухаркиных детей» [см.: Москвин, Гибель реального, и др.]

ПР//13

Воспитанники дворянской гимназии… получили обидное прозвище «баклажан». — Ученики каждого учебного заведения имели свое прозвище, например, «карандаши», «чижики», «паштеты»; обычны были взаимное дразнение и соперничество, часто с сословной подоплекой [см.: Блонский, Мои воспоминания, 45]. Мишенью прозвищ часто были серый, сизый и синий цвета различных частей школьной униформы: «Серые шинели с петлицами на воротнике, форменные синие мундиры с белыми пуговицами… — Синяя говядина!» [дразнили гимназистов воспитанники училищ; В. Беляев, Старая крепость, глава «Прощай, училище!»; Ефимов, Мой век, 7]. «Сизяками нас дразнили за сизые шинели, которые мы должны были носить» [Кассиль, Кондуит, Собр. соч., т. 1: 83; см. также Наумов, Из уцелевших воспоминаний, 59; Горный, Ранней весной, 279; Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути, 24; Дейч, День нынешний…, 86 — о синих тужурках гимназистов, и др.]. Сюда, видимо, относятся и «баклажаны» (ср. народное название баклажан — «синенькие»).

О вражде и побоищах между воспитанниками «барских» и «плебейских» учебных заведений рассказывают все [А. Наумов; С. Горный; Н. Москвин, Гибель реального; Ф. Степун, Бывшее и несбывшееся; Н. Заболоцкий, Ранние годы, и др.].

ПР//14

— Это не я разбил, — быстро ответил Ипполит. — В рассказе В. Инбер «Где ничего не случается» спор между шалившими гимназистами о том, кто разбил лампу («не я») продолжается и в их взрослой жизни, когда они снова встречаются через много лет [Ог 30.06.29].

ПР//15

Савицкий… пытался водворить нос на прежнее место. Нос не приставал. Тогда Савицкий пошел в уборную и утопил нос в дыре. — Очевидные переклички с «Носом» Гоголя. Ср. действия майора Ковалева: «Осторожно и осмотрительно наложил он его на прежнее место. О ужас! Нос не приклеивался», — и цирюльника Ивана Яковлевича: «…швырнул потихоньку тряпку с носом [в реку]».

ПР//16

Во время «греческого» в третий класс вошел директор «Сизяк»… У директора не было зубов. — Гошпода, — заявил он, — кто ражбил бюшт гошударя в актовом жале? — Опять совмещение мотивов:

(а) Гимназический топос посвящает много места причудливым особенностям педагогов, автоматизму их поведения и возникающим на этой почве сложным системам взаимного мучительства учителей и учеников (один из ярких, сложных примеров — гимназические главы «Истории моего современника» В. Г. Короленко). Наиболее общие места, обязательные штампы любого рассказа о гимназии — прозвища наставников и странности в их манерах и речи. «Инспектор гимназии Соловский, по прозвищу «цуфрик»… Учитель истории Пустовойтов носил прозвище «грача»… Была у него привычка говорить очень медленно, нюхать при этом табак и кстати или некстати повторять присловье: «Так и знайте»» [Каменский, Век нынешний…, 15, 35]. «Вошел наш директор Бурмейстер (Шестиглазый, как мы звали его)… Надзиратель Галкин (он же — Барбос)» и т. п. [Чуковский, Серебряный герб, 387, 508]. Подобно схоластам фарсовых комедий, гимназические наставники говорят со смешным акцентом: «— Гуоворите! — объявил чех-латинист. — Уас уызвали зуатем, чтуоб вы гуоворили! Мы ждюем, чтуо скажет Иуанов Пуавол!» [Дорошевич, Иванов Павел]. В записках В. Зензинова дефекты речи сходны с упоминаемыми в романе: «Другой классный наставник, с бритыми усами, что тогда встречалось редко, назывался «Сифоном», потому что он как-то особенно шипел и свистел сквозь зубы (как вырвавшаяся из бутылки зельтерская вода!)… Инспектор Фишер… говорил на очень плохом русском языке с забавным пришепетыванием и сюсюканьем — мы его звали «Зюзя»» [Пережитое].

В детские годы братьев Катаевых в одесской гимназии был «классный наставник, латинист, поляк Сигизмунд Цесаревич, которому была дана странная, ни на что не похожая, глупейшая кличка Сизик… [Он говорил] с польским акцентом» [Катаев, Разбитая жизнь, 232].

(б) То или иное нарушение дисциплины и «требование начальства указать виновных» — другое общее место гимназических воспоминаний. Ср. у В. Зензинова: «Наш классный наставник… долго требовал сознания и выдачи преступников [стрелявших жеваной промокашкой], угрожая им и всем нам. Мы упорствовали, среди нас не оказалось ни малодушных, ни предателей» [Пережитое; аналогичные рассказы в кн.: Ишеев, Осколки прошлого, 13; Кассиль, Собр. соч., т. 1: 88–89; Гарин, Детство Темы, гимназические главы, и др.]

(в) «Урок, прерываемый входом в класс начальства», как знак чрезвычайного происшествия — еще один известный элемент гимназической топики. «Любил [директор] Рыбий Глаз неожиданно зайти в класс во время урока» [Кассиль, Собр. соч., 1,86]. «Сидим мы вчера… первый урок у нас французский… Только стал [Раевский] писать «рестэ, томбэ», как вдруг отворяется дверь и входят инспектор, директор и классный наставник. Когда мы сели, директор и говорит нам: «Господа, у нас случилось несчастье: ученик вашего класса Спагин убежал из дому… на германский фронт. Многие из вас знали, конечно, об этом побеге заранее…» — и начал, и начал, полчаса говорил» [Гайдар, Школа, гл. 2].

В антологическом мире ДС, как обычно, совмещены многие мотивы: и прозвище, и дефект речи, и бегство гимназистов на фронт, и вход начальства в класс во время урока, и требование выдать преступников.

Разбитый царский бюст — мотив не без символических обертонов, тоже восходящий к общему фонду воспоминаний писателей-одесситов. Ср. у В. Катаева: «В 1917 г. в день Февральской революции, в Одессе произошли сильные оползни… [В юнкерском училище] глубокая трещина прошла через капитальную стену фасада и расколола бюст

государя императора, что было воспринято как зловещее предзнаменование конца трехсотлетней династии Романовых. Я сам видел тогда этот треснувший бюст, еле державшийся на своей расколотой полочке» [Разбитая жизнь, 465].

ПР//17

Липки и резинки водились у него самые лучшие и дорогие. Играл он в перышки всегда счастливо, потому что перья покупали ему целыми коробками… — Ср. у В. Катаева: «Витя Ильин обещал научить меня надувать на липке пузырек воздуха, который с треском лопался, если его раздавить…» Как объяснила нам Александра Ильинична Ильф, липка — это резинка, прижимаемая к написанному, которое хотят удалить, в отличие от той резинки, которой стирают написанное (ластик). На резинках часто печаталось цветное или черное изображение слона.

Перышки — писчие перья разного калибра, предмет вожделений гимназистов. С. Я. Маршак, вспоминая писчебумажный магазин своего детства, называет среди его приманок «перышки — богатый набор перьев, от маленького, тоненького, почти лишенного веса до крупных, желтых, с четко выдавленным номером «86»». С. Горный упоминает «резинки