Ахульго - Шапи Казиев

Всем было очевидно, что тактика Граббе основывалась не столько на тонких военных соображениях, сколько на уверенности в том, что значительное превосходство в штыках, подкрепленное артиллерийскими батареями, сделает, в конце концов, свое дело. А его частые апелляции к Ганнибалу вызывали у подчиненных уже нескрываемую иронию.

Оставалось полагаться на все то же авось или на благоразумие Шамиля, которому Граббе смягчил условия ультиматума и грозил новым штурмом.

Артиллерия неожиданно смолка. В наступившей тишине загремел голос негодующего Граббе:

– Кто приказал?

Командиры недоуменно переглядывались.

– Почему не стреляют?

Васильчиков бросился выяснять, что случилось. Известие, с которым он вернулся, поразило Граббе еще больше, чем цифры потерь. Васильчиков был так взволнован, что не сразу сумел доложить:

– Шамиль выдал сына!

– Неужто?! – возрадовался Галафеев и поспешил к месту событий.

Следом ринулись остальные, и только Граббе с Васильчиковым остались в штабе.

– Слава тебе, господи! – перекрестился Граббе, а затем сказал адъютанту: – Что же вы-то стоите? Идите, насладитесь. И пусть немедленно доставят заложника ко мне.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – козырнул изнемогавший от любопытства Васильчиков и бросился из палатки.

Оставшись один, Граббе кликнул своего денщика и велел принести водки. Иван явился с подносом, на котором стояла серебряная рюмка и лежал на блюдце кусочек засахаренного лимона.

– А не обманет Шамилька? – усомнился Иван.

– Меня? – чуть не поперхнулся водкой Граббе.

– Когда у него руки связаны и петля на шее? Вздор!

– Оно конечно, – закивал старый денщик.

– Одначе мог бы и сам выйти, коли присмирел.

– Выйдет, Иван, никуда не денется, – сказал Граббе, закусывая лимоном.

– Так уж, видать, у них заведено, – ворчал денщик.

– Чтобы с церемониями.

– Ступай, братец, – велел Граббе.

Он посмотрел в окно, но увидел только бегущих куда-то солдат, толкущихся конных казаков и услышал, как то в одном, то в другом полку горны торжественно поют «на караул».

Граббе охватило сильное волнение. Он понимал, что наступил перелом, долгожданный, но все равно неожиданный. Теперь его следовало обратить в полный триумф. Граббе мысленно обратился к своему кумиру, но почему-то в голову пришел лишь горький упрек, брошенный Ганнибалу его сподвижником: «Ты умеешь побеждать, но не умеешь пользоваться победой».

– Нет, господа Чернышевы, Головины и Анрепы! – сулил Граббе.

– Надсмеяться над собою не позволю! Вы увидите, что такое настоящая победа! А не захотите увидеть, так император вам укажет, кто первый полководец в государстве. Будете ахульгинскую пыль счищать с моих сапог!

Перед посланцами Шамиля Граббе решил предстать во всем возможном величии. Жаль было, что шальной пулей убило цирюльника. Офицера, а тем более солдата заменить было можно, а хорошего цирюльника взять негде. Но на худой конец годился и денщик.

– Подай зеркало! – велел ему Граббе.

– Бегу, барин!

Иван явился с зеркалом и набором щеток. Одной он пригладил Граббе всклокоченные волосы, другой поправил усы, третьей подвил бакенбарды, напоминавшие императорские. Граббе видел, что пора бы пустить в ход и ножницы, но времени на это не было. Так он выглядел не столь величественно, как желал, зато весьма грозно.

– Ампутация! – вспомнил Граббе понравившийся ему девиз.

– Сына от Шамиля, а там и Шамиля – от Кавказа.

Молва о выдаче имамом сына прокатилась по лагерю, и все спешили увидеть это собственными глазами. От перешейка на Ахульго до ставки Граббе выстроился живой коридор. Солдаты и милиционеры, генералы и офицеры, даже раненые приковыляли из лазарета, чтобы убедиться в том, что Шамиль послал Граббе верный залог наступающего мира. Вокруг кричали «Ура!» и палили в воздух. Безмолвствовал лишь осиротевший оркестр Развадовского. Музыканты полагали, что Стефан убит, и не смели радоваться при не остывшем еще горе.

Юнус во всеоружии и с засученными рукавами новой черкески, которую ему велел надеть Шамиль, вел за руку Джамалуддина. Их сопровождали Пулло с Милютиным и небольшим конвоем казаков.

Юнус смотрел перед собой, но краем глаза подмечал все, что могло таить угрозу. Джамалуддин, напротив, удивленно смотрел по сторонам. Солдат он видел раньше только издалека, сквозь частокол штыков, и думал, что это какие-то страшные чудовища, созданные лишь для того, чтобы сеять смерть и разрушение. А тут повсюду были радующиеся люди. Джамалуддин был горд, что его так встречают. Он уже не боялся и думал о том, как передаст генералу волю отца, как тот отведет войска и как в горах наступит мир. А он вернется на Ахульго, и синеглазая Муслимат увидит, какой он герой.

Солдаты приветливо махали Джамалуддину, и многие даже пытались угостить его яблочком или кусочком сахара. Но Юнус решительно отвергал все их попытки, недвусмысленно хватаясь за рукоять сабли.

– Осади! – кричали казаки, прокладывая путь необыкновенному заложнику.

– Не велено!

Михаил Нерский еще числился больным, но теперь это уже не имело значения. Он смотрел на грозного мюрида, быстрого и сильного, как пантера, и сожалел, что горное гнездо свободы теперь разорено. И даже птенец Шамиля вот-вот окажется в руках Граббе. Свобода, из-за мечты о которой Михаил оказался на каторге, а затем и здесь, в Дагестане, посылала ему последнюю улыбку – невинную улыбку мальчика, сына имама, сделавшего свободу знаменем народа. Михаил отвел глаза. Это шествие и это ликование его глубоко печалили. Кавказ был отдушиной империи, последним убежищем вольномыслящих людей, страной, где люди дышали полной грудью, где сам воздух соткан был из свободы, невыносимой для жандармов Бенкендорфа. А теперь все кончено… Конец… Хотя… Михаил вспомнил о главном – о жене, которая теперь должна обрести свободу. Джамал обещал помочь, но его взяли под наблюдение и не выпускали из палатки сына. Быть может, теперь все изменится? И он увидит, наконец, свою отважную Елизавету, которая больше других имела право на любовь, счастье и семейный покой.

Солдаты смотрели на гостей из Ахульго во все глаза и говорили разное:

– И чего раньше не выдал?

– Сколько люду зазря положили.

– Мальчонка-то, гляди, радуется.

– А мюрид, вона, зверем смотрит.

– Того и гляди зарежет.

– Стало быть, мир, братцы!

– Вечный мир до первой драки.

– Обожди, пока Шамилька сам не явится.

– Чего уж тут… Готово дело.

Хаджи-Мурад наблюдал за происходящим с облегчением, смешанным с сожалением.

– Не так уж и крепок оказался этот Шамиль, – говорили нукеры.

– Куда ему!

– Был герой, а станет пленник.

– Жалко, все-таки свой…

– В Сибирь отправят. Или в тюрьме держать будут.

– Не спешите радоваться, – неопределенно отвечал Хаджи-Мурад, который вовсе не был уверен, что все кончено.

– Сын Шамиля – это еще не сам Шамиль.

Ханы тоже явились лицезреть крушение Шамиля. Их радостные лица раздражали Хаджи-Мурада, который считал, что такого подарка они не заслужили, но постараются воспользоваться им сполна. И он подозревал, что первой жертвой их безграничной власти может стать он сам, которого они пока терпели как цепного пса, охраняющего добро хозяина. Только что станут делать они сами, кому они будут нужны, если не станет Шамиля и его мюридов? Ханы, похоже, и сами беспокоились о своем будущем. Хаджи-Мурад с удовлетворением отметил, что в палатку к Граббе их не пустили, и они стояли неподалеку, обсуждая неожиданные события. Теперь их волновал вопрос о том, сдержит ли Граббе слово, отведет ли войска и как договорится с Шамилем? Мир Граббе с имамом стал бы их поражением, если Шамиль не согласится вернуть им аулы и людей, не говоря уже об отнятых стадах. Но как бы ни хотели ханы крушения Шамиля и его Имамата, они все же оставались горцами и понимали, что обещания нужно исполнять.

Растерянность ханов начинала забавлять Хаджи-Мурада. Отчасти он и сам был причастен к происходящему, потому что не пропустил к Ахульго несколько толп ополченцев, явившихся по зову сердца на помощь имаму, друзьям и родственникам. Он понимал, что их ждет, и не хотел напрасной крови.

– Эй, люди! – говорил он им.

– Это все равно, что прыгать в кипящий котел! Идите домой!

Кто-то уходил, кто-то пытался пробиться, но у Хаджи-Мурада хватало сил, чтобы их не пропускать.

Граббе принял аманата весьма дружелюбно. Смышленый мальчик напомнил генералу его сыновей, которых он так давно не видел и по которым скучал. Джамалуддин понравился ему и тем, что не смутился, представ перед генералом, по-взрослому, за руку, поздоровался и с достоинством отступил назад, ожидая, пока генерал переговорит с Юнусом.

Граббе впервые видел перед собой живого мюрида, и этот статный джигит показался ему готовым драгунским полковником, если не генералом.