Ахульго - Шапи Казиев

Среди отбивавшихся на краю Нового Ахульго была и жена Сурхая. Едва люди перевели дух после отражения атаки, как стало известно, что Сурхай и его сын погибли. У женщины будто остановилось сердце.

– Погибли? – не верила она.

– А как же я? А наша дочь?..

И тут она вспомнила, как муж с ней прощался. Ее, как и других ахульгинских женщин, давно мучило тяжелое предчувствие, но на этот раз оно было таким сильным, что мешало говорить. И она только молча кивала, слушая страшные слова, которые говорил ей муж. Прощаясь, Сурхай сдержанно обнял ее, погладил прижавшуюся к матери дочку и шепнул жене:

– Аллах знает, что теперь будет. Но если я погибну, если погибнет наш сын, то лучше убей и нашу дочь, но не оставляй ее врагу.

– Нет! – отшатнулась жена.

– Так решили мужчины, – сказал Сурхай.

– Я не смогу! – застонала женщина.

– Подумай сама, что для нее лучше. И для тебя тоже. Прощай, – улыбнулся Сурхай, уходя вместе с сыном.

– Жаль, если не увижу вас снова.

Душа женщины противилась ужасной вести, противилась воле покойного мужа, но ноги сами несли ее домой, туда, где пряталась от смерти ее голубоглазая Муслимат, красота которой ослепляла всех, кто ее видел. Жена, а теперь уже вдова Сурхая была так ошеломлена ударом судьбы, что не заметила, как рядом зашипела и разорвалась граната. Женщина упала. Когда она пришла в себя, ее, окровавленную, поднимали плачущие женщины. Она никого не узнавала, она не понимала, что с ней происходит, но знала, что ей нужно домой, к дочери. Она встала на ноги, отстранила женщин, затем подняла кинжал, сделала несколько шагов и упала замертво.

На Ахульго наступило затишье. Стефан Развадовский лежал среди убитых, прижимая к себе запачканную в крови трубу.

– Кто живой, отзовись! – услышал он где-то рядом.

Стефан с трудом открыл глаза и увидел, как санитары уносят штабс-капитана, командовавшего ротой авангарда. Ударяясь о камни, позвякивала его висевшая на темляке сабля. Стефан с трудом приподнялся, ощупал разбитую голову с запекшейся кровью и заставил себя встать. Кругом было тихо, только стервятники перекликались в небе, предчувствуя богатую поживу. Стефан осознал, где находится, поглядел на руины, взятые отрядом, с которых ему призывно махали руками куринцы. Затем оглянулся на оставшееся в руках горцев укрепление, откуда на него устало смотрели мюриды, и двинулся к горцам.

– Куда ты?! – кричали куринцы.

– Поворачивай назад, дурья башка!

Но Стефан, отирая рукавом кровь с трубы и спотыкаясь об убитых, брел к горцам.

– Совсем ошалел контуженный! – кричали куринцы.

– Убьют!

Занимавшие второй рубеж горцы удивленно смотрели на Стефана, у которого вместо оружия был странный инструмент, и не стреляли. Стефан перебрался через завал и привалился к большому камню.

– Чего надо? – спросили его.

– Мира, – отозвался Стефан.

– И покоя.

– Лучше бы сразу умер, – сказал ему горец.

– Здесь покоя не будет.

– Кто хочет мира, не нападает, – добавил другой.

– Это что? – постучал кинжалом по трубе первый горец.

– Зурна?

Стефан поднес трубу к губам и медленно сыграл два такта лезгинки, которой выучился у музыкантов, сопровождавших горскую знать.

– С ума сошел, – заключили горцы.

Курбан с несколькими юношами вернулся за новыми ранеными, и Стефана отправили с ним к Абдул-Азизу.

Хотя горцы и отразили штурм Граббе, но этот удар оказался слишком тяжелым. Кроме Сурхая, погибли наибы Муртазали и Балал Магомед, а с ними десятки мюридов и других защитников Ахульго. Когда Юнус называл имена убитых и раненых, Шамиль слушал его, закрыв рукою глаза. Он не мог поверить, что лишился столь нужных и близких сподвижников, что женщины и дети воевали и гибли наравне с мужчинами. Шамиль произнес над погибшими молитву, а затем сказал:

– Благодать от деяний героев снисходит и на потомков. Они будут гордиться своими предками.

Мимо вели раненых. Курбан заметил Шамиля и подвел к нему Стефана.

– Шамиль, этот человек сам перешел к нам, – объяснил Курбан.

– Шамиль?! – улыбнулся Стефан.

– Хорошо, что ты жив!

– Зачем ты пришел? – спросил Шамиль, и Юнус перевел его слова.

– Не хочу драться с горцами, – ответил Стефан.

– В отряде много таких, которые не хотят.

– Зачем же деретесь?

– Нас не спрашивают, – сказал Стефан.

– Даже меня, музыканта, который не должен воевать, послали в бой. Граббе пошлет на тебя всех, если ты не замиришься.

– Ваш генерал не хочет мира, – ответил Шамиль.

– Он хочет покорности.

– Если будут новые штурмы, все погибнут, – горячо говорил Стефан.

– Погибнут твои храбрые мюриды, погибнут мои друзья, погибнет моя Польша…

– Так ты поляк? – спросил Шамиль.

– Я боролся за свободу Польши, а теперь вынуждены воевать против свободы гор.

– У нас есть поляки, есть русские, много разных людей есть в горах, – сказал Шамиль.

– Кто не хотел с нами воевать, те стали нашими друзьями.

– Не все могут уйти, – сказал Стефан.

– Граббе требует моего сына, – произнес Шамиль.

– Скажи, поляк, если я отдам его, генерал оставит наши горы в покое?

– Этого я не знаю, – ответил Стефан.

– Но если это условие мира и если Граббе его нарушит, то многие откажутся воевать.

Шамиль пожал руку Стефану и сказал:

– Иди, наши люди тебе помогут.

Лекарь Абдул-Азиз, прослышавший про ранения имама, был уже здесь. Но Шамиль сказал ему, что будет последним, кто получит его помощь. И лекарь ушел с остальными ранеными.

Глава 110

Все понимали, что еще один такой штурм измученные защитники Ахульго могут не выдержать. Понимал это и Шамиль. Он должен был что-то сделать, чтобы спасти людей, которые уже доказали свое презрение к смерти.

Шамиль вдруг почувствовал, как он одинок. Наступала пора, когда никто не мог помочь ему в том, что он собирался сделать. Отдать сына, который был для Шамиля больше, чем он сам, – это было испытание потяжелее войны. Джамалуддину, один взгляд на которого облегчал Шамилю сердце, предстояло стать невинной жертвой. Как объяснить ребенку,

что его отрывают от матери, от братьев, от отца, от родины в призрачной надежде спасти их и остановить кровопролитие? Слишком многого требовала от ребенка война. Джамалуддин так гордился, что был сыном имама Шамиля, а теперь ему предстояло заплатить за это страшной ценой.

Как объяснить это жене, матери Джамалуддина, которая носит под сердцем еще одного ребенка? Что ответить, если Патимат скажет, что Шамиль однажды уже отдал своего племянника Гамзата, отдал его генералу Фезе, который обещал мир, а война продолжается? Шамиль знал печальные ответы на эти вопросы, ответы разума, продиктованные обстоятельствами. Но такие ответы не могли убедить мать, они могли лишь разорвать ее и без того настрадавшееся сердце.

Затишье не могло длиться вечно. Вот-вот должен был начаться новый штурм. И все ждали, как поступит имам.

Решившись, Шамиль вознес к всевышнему свою смиренную молитву:

– О Аллах, истинно ты вскормил своего пророка Мусу, да будут над ним мир и молитва, в руках фараона. И, истинно, если я отправляю к неверным моего сына, то это будет только потому, что он под твоим покровительством и защитой. А ты есть лучший из хранителей.

Шамиль обернулся к своим сподвижникам:

– Я отдам его.

– Джамалуддина? – удивленно спросил Султанбек, точивший свою шашку, которая иступилась в бою.

– Нашего аманата, – ответил Шамиль.

– Он ничем не лучше ваших детей.

– Не надо, имам, – сказал Ахбердилав.

– Люди надеются, что, получив Джамалуддина, генерал уйдет, – сказал Шамиль.

– Но они увидят, что так не будет.

– Зачем же тогда отдавать? – воскликнул Юнус.

– Я не только его отец, я имам своего народа, – сказал Шамиль.

– Но все же я его отец.

Вокруг повисло тяжелое молчание.

Джамалуддин уже привык к тому, что мать его перестала улыбаться, что они с его второй матерью Джавгарат только и делают, что плачут, и никуда его не пускают. Только сегодня вдруг послали его привести Муслимат, дочку наиба Сурхая. Он пробрался к ним в дом подземными ходами и нашел плачущую от страха девочку, которая сидела, вжавшись в угол, и звала родителей. Увидев Джамалуддина, она перестала плакать, а когда он сказал, что отведет ее в свой дом, а ее родители придут позже, схватила свою куклу и пошла за ним. Теперь Джамалуддин важно расхаживал перед девочкой, показывая, что не боится никаких пушек, и угощал ее орехами, которые нашел в деревянном ларе.

– Я тоже не боюсь, – говорил Гази-Магомед, стараясь храбриться перед гостьей.

Джамалуддин достал бумагу, чернила, калам – заостренную палочку для письма – и сказал девочке:

– Я могу написать твое имя.

– Напиши, – улыбалась синеглазая гостья.

– Это буква «мим», – объяснял Джамалуддин.

– Как кружочек с хвостиком, – удивилась девочка.