Ахульго - Шапи Казиев

Маркитант тяжело переносил вынужденное безделье. Военные походы всегда приносили ему немалые доходы, а тут он лишился всего и нес новые убытки, не имея возможности выписывать из Шуры нужные товары, которых припас в избытке. Теперь он целыми днями слонялся по аулу, напевая тоскливую песню и привычно прикидывая, что бы можно было предложить горцам из новых товаров, а что из местных товаров купили бы знакомые купцы в России. Больше всего Аванесу нравились чудесные персики, только это был товар деликатный и мог быстро испортиться. Будь тут хорошие дороги – тогда бы другое дело.

– И чего царь зря деньги тратит? – размышлял Аванес.

– Провели бы дороги хорошие и торговали себе. Горец, он тоже человек, и ему хорошо жить хочется, а не воевать понапрасну. А кому воевать охота – пусть воюет за хорошие деньги. Мало ли у России врагов? На всех рекрутов не напасешься. А горцы – они будто в седле рождаются да с кинжалом в руках, такие в войне многого стоя т.

Но в домах у горцев примечал Аванес и другое. Здесь было много всякого добра, монет, украшений с незапамятных времен, неизвестно откуда и какими волнами истории занесенных. Знакомые маркитанты говорили, что на такие древности в столицах необычайный спрос, особенно среди ученых людей. Да и самому Аванесу в Шуре проигравшиеся офицеры не раз приносили занятные вещицы почти задаром. Но покупать в Игали Аванесу было не на что, да горцы вряд ли бы и продали то, что хранили веками как семейную реликвию.

Однажды, слоняясь по аулу, Аванес поспорил на базаре с продавцом оружия о том, что лучше: горская сабля или казачья шашка. Аванес так увлекся милой сердцу стихией торговли, что не заметил, как сгоряча сболтнул лишнего, заявив, что отдал бы две сабли за одну шашку. Он знал, что неправ, но не смог удержаться, чтобы не поторговаться хотя бы так. На шум начал сбегаться народ, тут же оказалась и Лиза. Когда дело приняло опасный оборот и противники уже схватили друг друга за грудки, Лиза сорвала с себя платок и бросила его между дерущимися. Поединок закончился, не успев как следует начаться.

Горцы были поражены не столько отвагой Лизы, сколько тому, как она усвоила их древний обычай, позволяющий женщине прекратить самую горячую схватку. После этого случая Лизу стали уважать даже мужчины.

Но привычная жизнь в Игали неожиданно нарушилась. Стало известно, что к аулу приближается горская милиция, а с нею – батальон Кабардинского полка. Первыми, заслышав сигнальные горны, забеспокоились лошади переселенцев из оставленных аулов. Они нетерпеливо ржали, беспокойно фыркали и били копытами землю, зная, что вот-вот явятся хозяева и начнут их сделать. Следом за лошадьми забегали коровы и козы, будто готовясь спасаться из окружаемого аула. Тем временем жители готовились защищать аул, а небольшая партия мюридов помчалась на помощь своим товарищам, стоявшим на подступах к Игали.

Однако на этот раз схватка не состоялась. От отряда противника отделилась небольшая группа, которая доставила на позиции игалинцев почтенного Джамала, которого в Игали знали. Джамал явился с письмом от Шамиля, велевшего обменять содержащихся в Игали пленных на горцев, которых отдавал Граббе, среди которых были и игалинцы.

Меняли всех на всех, включая раненых. Аванес не верил своему счастью, горячо благодарил Джамала и обещал не остаться в долгу. Но с Лизой случилась неожиданная заминка. Как ни стремилась она к своему мужу, но все же отказывалась покидать Игали, не получив обратно футляр с дуэльными пистолетами, которые обещала Аркадию сохранить. Чтобы получить обратно пистолеты, потребовалось немалое дипломатическое искусство Джамала, к которому Аванес присоединил щедрые посулы завалить аул дешевыми фабричными товарами, среди которых горцев особенно интересовали самовары.

Наконец, обмен благополучно совершился. Игалинцы с облегчением узнали, что скоро может наступить долгожданный мир. А Лиза, спешившая к мужу, выпросила у командира батальона коня, чтобы поскорее добраться до Ахульго. Командир, опешивший от вида княгини-амазонки в горском наряде, не смог отказать, и Лиза поскакала вперед, сопровождаемая гикающими и свистящими от удивления милиционерами.

Приближаясь к лагерю, они увидели бегущего к ним навстречу человека. Это был Михаил Нерский. Узнав, что в Игали меняют пленных, он попросил, что бы и его отпустили туда. Нерского не пускали, он еще числился раненым, но он сорвал с головы повязку и объявил, что совершенно выздоровел. И главному лекарю ничего не оставалось, как выписать его из лазарета.

Когда Нерский узнал во всаднице свою жену, он встал у нее на пути, раскинув руки.

– Елизавета! – кричал он.

– Это я! Лиза!

Лиза осадила коня. Она тысячи раз представляла себе, как чудесна и романтична будет эта встреча, как сердце поможет ей отличить ее героя-мужа среди множества блистательных офицеров, как замрет от умиления весь отряд во главе с генералом Граббе, когда супруг обретет свою прекрасную, верную супругу после долгой, мучительной разлуки. Но все вышло иначе. И она узнала мужа скорее по голосу, чем увидев высохшего от жары человека в выцветшем, изодранном сюртуке, треснувшей по швам фуражке и сбитых пыльных сапогах, какие бы не надел последний слуга в ее имении. И все же сердце Лизы готово было выпрыгнуть из груди от охватившего ее счастья.

Нерский сорвал ее с седла и обнял так крепко, что милиционеры предпочли деликатно отвернуться. Сбавив ход, они поехали к лагерю, удивляясь невиданным вещам, которые стали происходить в горах.

Боясь раздавить свою преданную жену, Нерский разжал объятия, но Лиза и не думала разжимать своих, которыми обнимала мужа за шею.

– Миша… – говорила она дрожащим голосом и целовала его заросшее щетиной лицо до онемения губ.

– Милый… Родной… Муж мой…

Наконец, руки Лизы ослабли, и она будто лишилась чувств. Михаил подхватил ее, посадил впереди себя на лошадь и медленно тронулся вперед.

Их необыкновенная история тронула всех. Офицеры обратились к Пулло, тот доложил командующему, и изумленный Граббе разрешил поставить воссоединившейся семье отдельную палатку. И счастью их не было предела. А вскоре на выцветшем мундире Михаила засияли новенькие офицерские эполеты, которые Лиза сумела для него сохранить.

Маркитант Аванес сунулся было просить о компенсации за понесенные убытки, но его прогнали прочь, сказав, что он еще должен благодарить начальство за спасение из горского плена. С первой же оказией Аванес отправился в Шуру, к своей Каринэ, которая была едва жива, прослышав о бедах, приключившихся с ее дражайшим супругом. Аванес, кроме того, надеялся на содействие Траскина, которому еще можно было успеть сбыть залежалый товар. Покидая лагерь, Аванес поклялся себе, что никогда больше не станет участвовать в экспедициях, а лучше займется мирной торговлей, в которой увидел у горцев большую нужду.

– Лучше от греха подальше, самоварами торговать, – крестясь, рассуждал Аванес.

– Самовар всякому нужен.

После обмена пленными Граббе решил возобновить переговоры, пытаясь добиться выхода самого Шамиля. Он менял требования и сулил неслыханные блага. Обласкал Юнуса, хвалил его перед своими генералами и пытался уговорить, чтобы тот с помощью наибов убедил Шамиля сдаться. Но ничего не помогало. Шамиль настаивал на выполнении первоначальных условий, а Граббе уходить не желал. Тогда в штабе было решено подослать лазутчиков, чтобы похитить Шамиля или его семью, но вместо этого лазутчики перешли к имаму и решили драться на его стороне. Граббе уже подумывал о крайних мерах, даже самых фантастических, когда Галафеев напомнил ему печальный конец все того же Ганнибала, который принял яд, чтобы его не смогли выдать римлянам. К тому же бывшие пленные рассказали, будто Шамиль сам искал в смерти спасения. Будто он не раз выходил молиться на открытое место или подолгу сидел там с сыном на коленях, ожидая пули как избавления.

Но Граббе все еще надеялся получить живого Шамиля, а срок перемирия истекал.

– Вздор! – убеждал себя Граббе.

– Все – вздор! И Ганнибал – тоже вздор! Поглядел бы я, как он возьмет Ахульго. И Ермолов…

Ермолова Граббе чтил и гордился, что некогда был его адъютантом. Граббе вдруг вспомнил про свои записные книжки. Отыскал ту, куда делал заметки об Отечественной войне, и наткнулся на Смоленское сражение. Тогда, в августе 1812 года, отряд Граббе защищал город от Наполеона, прикрывая отступление главных войск. И потом записал среди прочего:

«В правилах военного искусства Смоленское сражение может служить счастливым применением, как слабейшему в оборонительной войне с пользою должно искать с превосходящим в числе неприятелем сражения в крепких оборонительных позициях, нанося ему тем потери гораздо чувствительнее собственных и тем понижая самонадеянность начальников и войск неприятельских и возвышая дух своих. Так уравниваются не только нравственные, но и материальные силы».