Сцены из минской жизни (сборник) - Александр Станюта

– Он сам ее терпеть не может. И злится потому, что ему нужно ее вести, эту конституцию, – вдруг говорит Спринджук Володя.

И мы открываем рты. Вот это новость! Вот это мысль!

И неслучайно этот вариант выдвинул именно Спринджук. Уже и раньше думали, а вот сейчас уже увидели: Володя самый у нас умный, только не лезет в корифеи.

Спринджук от всех нас в классе давно отличался, а мы как бы и не замечали. Он как-то культурнее, чем остальные, никогда не выругается матом, очень спокойный, ко всем относится с равным терпением, объясняет все по математике, всем дает списывать решения задач и уравнений. Он не выходит в круглые отличники, но как раз поэтому становится для нас фигурой самой авторитетной.

Бывает, он вступает в долгий разговор с Виктором Зеликовичем Голодом, и этот разговор моментами похож на спор. Никто не задает вопросов больше, чем Спринджук, и всегда Голод терпеливо отвечает.

Володя любит легкую атлетику, прыжки в длину и в высоту. Но главное, в нем что-то есть такое, чего нет у нас, этого мы не можем назвать словами. Его превосходство еще больше притягивает тем, что оно не явное, оно не торчит, не мозолит глаза. А иногда, при всяких подзаборных и уборных шуточках, словечках Спринджук краснеет, и мы тогда как-то особенно сильно чувствуем его непохожесть на нас.

Краснеет он и при виде замусоленных фотокарточек с голыми женщинами. На эти карточки трудно глядеть спокойно, особенно если женщины в туфлях или чулках. На одной из карточек женский затылок, шея, плечи так похожи на уже знакомые, или воображаешь это… Спринджук постукивает пальцем по фотокарточке, где за спиной женщины в резиновых ботиках трудится толстый усач:

– Противно видеть, хоть бы снял свои носки вонючие.

Спринджук выше среднего роста, широкоплечий, с темными волосами. У него прямой нос, четкий подбородок и густой румянец на щеках.

Мы не знаем, кто у него родители, какие они, но понимаем, что Володя Спринджук, Спринджа, такой, в котором чувствуешь то же, что и в доме Вовки Карпикова.

На демонстрацию против Сапеги в коридоре возле учительской Спринджук не идет, и мы не спрашиваем, почему; как-то само собой понятно, что для него это что-то чересчур резкое, вызывающее, в общем, дурной тон, что-то явно не в его стиле.

А демонстрация происходит так. Мы ходим на большой, десятиминутной переменке взад-вперед возле учительской и, стараясь не раскрывать ртов, не то мычим, не то бормочем и гнусавим:

– До-лой Са-пе-гу! Са-пе-гу до-лой!

Из кабинета физики шествует Ираида Болеславовна Рубинштейн, она тоже математичка, как и наш Голод. Она несет на гордо поднятой голове, как корону, пышную рыжеволосую прическу. Она победно и блаженно улыбается. И она в ярко-красном платье, как раз таком по цвету, которое после Сашиного платья в Оперном театре уже не можешь спокойно видеть.

Сзади, за Ираидой из кабинета идет физик Лев Самуйлович, маленький, черный и всегда веселый, всем нам симпатичный.

Кто-то из нас тоном очевидца, сообщает:

– Лева ее в кабинете у себя только что… Вы поняли? Перед приборами, между столами, по принципу сообщающихся сосудов…

По-бычьи нагнув вперед и вниз голову, выгнув мощную шею, выходит из учительской физрук Николай Иванович Ачкин с классным журналом. Мы разлетаемся в стороны, давая ему дорогу, иначе сметет и не остановится, бросив лозунг, обязательный на стройке с башенным краном:

– Не стой под стрелой!

Но в приоткрытую дверь учительской успеваем заметить Сапегу. Мрачный, взъерошенный, забившись в угол, он жадно курит папиросу под огромным фикусом в кадке.

– Как дикобраз какой-нибудь под пальмой, – говорит Утробин. – Вот тебе и сталинская конституция.

Через несколько дней мы участвуем в Первомайской демонстрации, все десятые классы. Перед самой трибуной с высоким начальством республики Николай Иванович Ачкин вдруг посылает в глубокий нокаут неизвестного пьяного дядьку в соломенной желтой шляпе, который прибился к нашей колонне и цепляется к Ачкину, не подозревая, что это довоенный минский чемпион-полутяж, то есть, боксер полутяжелого веса, который еще помнит бокс на беду всех приставал.

Долговязый выпивоха падает, как подсеченный, мы слышим звук, похожий на шлепок, точно котлету шмякнули об асфальт.

– Не встанет, – спокойно говорит Коля Лазарев.

Соломенная шляпа колесом катится к тротуару, к сапогам солдат, выстроенных перед трибуной с красными флажками на штыках.

В наших рядах спорят, каким ударом Ачкин бахнул этого соломенного недотепу, апперкотом или хуком справа.

– Свингом, – авторитетно заявляет Синегубко, сын генерала, в хромовых сапогах, с большим, совсем не школьным, немолодым уже лицом, с литым, плоским затылком. На высоченных красных палках он, Синегубко, с Утробиным и Коваленкой несут каких-то нарисованных членов Политбюро.

– Вы перед всем Цека это устроили зачем? – бросается к Ачкину директор школы Крюк. – Чтобы все видели, какие в моей школе кулачные бойцы? Готовьтесь к вызову в райком. Я вам обещаю это!

– Да здравствуют советские учителя! Да здравствует школьный комсомол, верный помощник партии! – кричит громкоговоритель возле правительственной трибуны.

– Аминь! – говорит Вовка Карпиков и отпускает на волю вверх голубой шар на нитке.

XVII

Допустим, что опять включен школьный проектор, Волшебный Фонарь Будущего. И что мы видим?

Гера Меладзе станет настоящим футболистом. Он будет выступать на больших стадионах больших городов Советского Союза в спортивных цветах минского «Динамо». Правда, только в дублирующем составе, а в основном его несколько раз выпустят лишь на замену. В Минске на стадион он однажды придет с золотоволосой миниатюрной женщиной без малейшего намека на что-либо грузинское в лице и на двусмысленные ухмылки знакомых ответит, что это его мама. Шура Смолевич, бывший одноклассник, увидит его как-то в Кишиневе, в перерыве между таймами, на лестнице снаружи стадионной чаши, и Меладзе, как будто они расстались вчера, весело скажет:

– А тут у них отличное вино, только спустись. Дешевое!

Валера Беляцкий, тоже учившийся в 4-й школе, но годом раньше Яши кончивший ее, погибнет на четвертом курсе Минского мединститута. Легенда говорит, что он пытался сам себе сделать операцию аппендицита.

Яша Эпштейн будет лечить тромбофлебит партийных секретарей, будет пропадать на охоте, будет жить с женой напротив парка Челюскинцев, ездить на «жигулях». Потом вдруг окажется в Нью-Йорке, английский язык и новые технологии лечения будут для него непосильны, он станет гонять желтое такси, заболеет и не выздоровеет. Последнее, что он скажет еще в Минске бывшему своему однокласснику Смолевичу, вернувшись с утреннего обхода в белом халате и закуривая в кабинете, последнее его напутствие будет таким:

– Что, Клейн поймал тэбэцуху, туберкулез? Ерунда. Петровскому отняли ногу? Ерунда. Главное, никогда не кури.

Володя же Спринджук станет великим белорусским математиком, именно так, великим, он будет значиться во всех энциклопедиях, объездит весь мир, а в своем ученом мире станет открывателем нового в теории чисел. Он расколет, как орех, бывшую неразрешимой проблему Малера. Но он проживет только до 1987 года, только пятьдесят полных лет.

За год до этого ему позвонит человек из невероятно далекой, давней жизни, из пятидесятых годов, из десятого класса Д минской школы номер четыре на улице Красноармейской.

– Да-да, я помню, я узнал тебя, Шура, – скажет академик Спринджук.

И невероятно расширится, как математическое, поле времени, расширится и тут же сузится до волоска, время исчезнет. И подумается, что голос – это самое удивительное в человеке, он сохраняется прежним дольше всего, дольше возраста, внешности, даже характера, привычек, принципов. Потому что человеческий голос – это какая-то абсолютная не величина, нет, а просто мера непохожести одного человека на другого, на всех остальных, и это вечное, так было еще там, тогда, в древние времена, когда несметные толпы людей, как муравьи, если глядеть из будущего, сверху, сооружали, чтоб достать до неба, пирамиды на песках Египта. Об этом говорили в невероятно давней школьной жизни, но ведь она опять сегодняшняя, раз мы говорим о ней сейчас.

– Так ты, Володя, помнишь и ту нашу Историю древнего мира…

– Ну, кое-что. А ты? Наверное, больше писателей, поэтов…

– Вот, как теперь по телевизору, угадай: «Глупо просить у судьбы, сосчитав все песчинки в горсти…

– …Чтобы эти все годы на юность пришлись». Овидий. Первый век нашей эры.

А что же остальные наши персонажи?

Ким Левин, который играет Зиму, узнав, что Лявы, его брата Левы, больше нет в живых, в двухтысячных, уже в XXI веке, уедет в Германию, к дочке.

Тедя Березкин улетит-таки к своим теткам в Филадельфию.

Алик Кузнецов, живущий сразу и на Энгельса, и на Карла Маркса, в угловом доме, утонет в Комсомольском озере, здесь, в Минске.