Сцены из минской жизни (сборник) - Александр Станюта

В десятом нашем классе он занимает первую парту, один, без соседа, в правом ряду, ближайшем к двери. То ли для экстренной эвакуации на переменку, то ли для экстренной посадки при опоздании. А на улице Энгельса он с родителями живет в доме, который не обминешь, когда идешь во двор нашей Африки.

В комнате, где он живет, есть пианино, старое-престарое, с потертыми желтыми лапками педалей, с тысячью точек, дырочек, оставленных шашелем на когда-то черном, а теперь непонятно какого цвета лаке.

И вот однажды эта рухлядь ископаемая заиграла!

А было так. Слоняемся по улицам и по дворам, тоскливо. И кто-то опять завел надоевшую всем песню о подработках Кима Левина, музыканта нашего, рыжего математика, в кабаках по праздникам. Как раз и сам Ким с нами в эту минуту, упоминает про слоуфокс «Зима», а мы еще не слышали его. Тут же берем Кима под белы ручки. Тут же ведем по направлению к Африке. И тут же соображаем, что есть форпост Березкина, что незачем искать другое пианино. Да и не найдешь, незачем углубляться во дворы.

Тед дома. Все рассаживаются. Человек пять на диване, на самом сиденье и на круглых валиках по бокам, на стульях трое, Тедя на кровати. Итак, мы с Колей, Алик Кузнецов, Олег Красовский, Ленька Баруха, Геман, он же Люсик Энгельгардт и Алик Иванов, и Миха Порох. Лявы опять нету, Сондера тоже.

Ким садится на табурет у пианино. Тедя сгребает хлам с крышки и поднимает ее, вежливо, по-джентльменски.

Ким начинает.

Трудно сказать, что чувствуешь, и чувствуешь, что трудно что-то не сказать. Ритм мягкий, круглый какой-то и не медленный. Не очень-то бодрящая, но плавно уносящая куда-то, чуть грустная мелодия с повторами отдельных музыкальных фраз и с вариациями, близкими к главной теме. И многое, и многое другое… Видишь себя вдруг лет через десять или двадцать: уже немолодой, в темном костюме, за роялем, с сигаретой в углу рта, а на рояле бокал вина, сбоку и сзади слушают, сидят, стоят, танцуют… Что за профессия – джазовый пианист – чудесная такая, не вытыркаешься, не лезешь всем в глаза, не лупишь в барабаны, не гремишь медью труб и не встаешь, чтоб тебя видели, не тыкаешься мордой в микрофон, а всегда в центре; рояль раскрыт, крышка, как парус, поднята, плывешь по волнам музыки со всем оркестром, со всеми разными людьми, плывешь, а время останавливается, исчезает, тогда что хочешь, то и видишь, чувствуешь, сейчас и намного лет вперед, здесь и везде…

И что-то подсказывает, что так не только в музыке джазовой, не только в пении, что мы привыкли слышать с пластинок, но и вообще, в музыке всякой, в операх, концертах, маршах, даже в частушках, в том, что звучит из громкоговорителей на улицах, на стадионах перед матчем или в перерыве, на вокзалах, в парках, в середине дня по радио из домашних репродукторов.

А Саша говорила, в Магадане, в центре, на столбах приделаны такие рупоры, из них утром и днем слышны концерты, всякая музыка, марши в праздники, передают парады из Москвы и демонстрации. Там, в центре, есть и деревянные, из досок тротуары…

Музыка – это жизнь, ах-ах, в ней вся природа, так учат в школе, ах и ах, в пионерском лагере. Слышите, дети, вот идет гроза или война, а вот журчит ручей, вот осень, засыпают деревья, листопад, а вот опять весна, ах-ах, все звонко оживает…

Дичь! Музыку растолковать и показать нельзя. Она сама не растолковывает ничего и не показывает. Она внутри меня, все, что я чувствую, сейчас, давно, вчера и завтра. А разве можно дать это знать другим? Тут единичный случай, тут что-то только мое, пусть странное, смешное, стыдное или красивое, привычное или несбыточное.

Но вот как раз несбыточного ничего и нету в музыке; в ней все возможно, мое в ней происходит как-то наперед, а я еще до этого даже не дожил. Она мне говорит: ты хочешь, чтобы было так вот или так, и я не отвечаю, только слушаю, но чувствую, что так и происходит, когда и где, не знаешь, и не надо, но это есть, потому что это хорошо, или тревожно, беспокойно, что-то делает, что-то в тебе меняет, пусть и на несколько минут, и что-то добавляет к тому, что уже есть в тебе… А этого никто не замечает, и так еще и лучше.

Мы притворяемся, что еще школьники. Когда ж он кончится, этот 10-й и последний?.. Это есть наш последний и решительный бой, поют по радио. Кто придумал? Кому помешало бы без всякого боя?

Музыка ответить может и на это, но ответ будет только для меня. Да, музыка – это единичный случай. У Маяковского наоборот, мы проходили, но будет, наверняка, и на выпускном экзамене, в мае, у Маяковского наоборот, единица ноль, единица вздор, голос единицы тоньше писка, с ней, мол, справится один, любой, и даже слабые, если двое.

Ну и поэт! Иногда просто здорово, чего уж тут вилять. Там, например, где:

Мария, дай! Тело твое буду любить,Как любит инвалид свою единственную ногу...................................

Это было, было в Одессе,Приду в четыре, сказала Мария,Восемь, девять, десять.Слышу, как больной с кровати, спрыгнул нерв…Вошла ты, резкая как нате,Муча перчатки замш.Знаете, я выхожу замуж.Что ж, выходите,Видите, спокоен как?Как пульс покойника.Вы говорили, Джек Лондон, деньги, любовь, страсть!А я видел, вы Джоконда, которую надо украсть.

И после этого всего: Ваше слово, товарищ маузер… Кастетом кроиться миру в черепе… Моя милиция меня бережет…

Фидельсон бредит машинами, так он и вычитал где-то: Маяковский в Париже купил «Рено» – красавец, столько-то лошадиных сил, внутри обивка такая-то – и этот красавец едет с ним в Москву. И еще говорил, что Маяковский был слаб на женщин, в Париже сразу влопался в Таню Яковлеву и стих написал: Нам сейчас нужны такие Длинноногие, чужие. Иди сюда, на перекресток моих рук… И Саша это слышит от Фидельсона, потом мы с ней, в тот вечер у них на темной веранде, и в окно видим знакомый силуэт.

Вообще-то, странный малый был этот лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи, как объявил Сталин. Застрелился из-за женщины. А изображал камень, мужчину на все сто, гремел, рычал. Не пожалел покойного Есенина:

Вы ушли, как говорится, в мир иной.Пустота, летите, в звезды врезываясь,Ни тебе аванса, ни пивной,Трезвость…

Ах, молодец, рубанул, итить твою маковку, как говорит дед.

Когда нас с Колей захлопнули в мышеловке, в общежитии пединститута, и стали читать мораль, одна студентка, она потом пошла в райкомовские девы, особа эта нам по Маяковскому мозги вправляла:

– Ваша компания из наших окон как на ладони! У вас одна есенинщина! Пьете, курите…

– Крадете, – вставил Коля.

– Не видели, но… И ваши девочки. С виду они приличные. Но ваши танцы по ночам, после волейбола… Ваш этот Лещенко! Он же изменник родины! Пел свои ресторанные песенки в Одессе, когда фашисты ее заняли.

– Это блатное все или мещанское! – крикнул высокий, горбоносый Кайл Майтелл, студент, что был у нас на практике еще в восьмом и вел историю, не выговаривая букву Р в средневековом короле Карле Мартелле.

– А Маяковский – это не Есенин! – снова пилит нас студентка, эта активистка ихняя. – Он же писал: «Нет, не те молодежь, кто, забившись в лужайку и в лодку, начинает под визг и галдеж прополаскивать водкой глотку!».. А вы? Что вы делаете за сараями с десятиклассницами второй школы?

– А вы, Смолевич, все в автобусе номер пять?

– Целуем всех, кто хочет, – Коля усмехается, он не боится, его дом через двадцать метров.

– Кто хочет, повторяю, – Коля начинает заводиться.

– А эти ваши серенькие кепочки, даже летом? Это у вас такая мода или форма, знак отличия?

И так далее.

Мы едва вырываемся из этой ленинской комнаты! А то они уже хотели нас в милицию сдавать, только не знали, за что. Потом мы вечерами обходим улицы и скверы, где с красными повязками народных дружинников патрулируют эти комсомольские вожаки.

Но жизнь, как говорят, идет, и мы на Энгельса живем по правилам, привычкам своей Африки.

Что-то меняется, мы чувствуем, мы видим, но… Не просто поспевать. А в воздухе уже запахло чем-то новым.

– Из Таллинна приезжает Юрка Ратушев! Вот у него пластинки! И записи, магнитофонные, в бобинах. Он же с родителями долго жил в Москве!..

И наступает день встречи известных в Минске африканцев с Ратушевым. По договору, сходка происходит на проспекте Сталина, напротив палат милиции и Эм-Гэ-Бэ, между аптекой и центральной парикмахерской.

Наслушавшись про Ратушева, зная, что это новый современный стиль, мы, люди минского центра, чтобы не ударить в грязь лицом, выпускаем вперед Сондера, как козырную карту.

Но Юрка Ратушев нас подавляет. Мы еще не видели таких плащей. С накидкой, с пелериной этакой, а на плечах погончики; пыльник и для дождя, но вид, но цвет!.. Как будто из слюды, из стрекозиных крыльев и в то же время что-то болотное и маскировочное, что-то военное, армейское, может, американское.

Юрка закуривает коричневую тонкую сигару или сигарету, щелкает зажигалкой. Он без шапки и без шарфика, высокий и плечистый, в темных очках.