Сцены из минской жизни (сборник) - Александр Станюта

– Слушайте, вы, любимцы публики! – Алина подбоченилась, изображает командира. – Я сплю сегодня с Томкой здесь, на маминой кровати. А вы в той комнате, все ясно? Ну, по местам, если не будем ужинать.

Через неделю Троица, престольный праздник.

Саша нараспев:

Троица, Троица,Земля травой покроется,Скоро милый мой приедет,Сердце успокоится.

Алина:

– Уже приехал. Люби его. Помочь?

– Управимся и без тебя. А ты давно мечтаешь, я догадываюсь.

Пауза.

Потом опять Алинин голос:

– Вы, черти полосатые, чего замолкли?

– И возятся, – голосок Томы.

Потом опять Алина:

– Сашенька, сестричка, ты там жива еще?

– Жива, – со смехом отвечает Саша.

– А с вами не заснуть здесь. Сашка, ты помнишь какую-нибудь баюшку колымскую? Или песенку…

В Кейптаунском портус пробоиной в борту«Жаннетта» поправляла такелаж,Но прежде чем уйти в далекие пути…

– На берег был отпущен экипаж!

– Идут фартовые, а клеши новые, идут бедовые и лезут в раж…

– Еще про Джона Ли:

В нашу гавань заходили корабли,Большие корабли из океана,В таверне пировали морякиИ пили за здоровье капитана…

– Но Джон Ли был…

– Но Джон Ли был угрюм и молчалив. Глаза его как молнии блистали… Не помню дальше.

– Мери и Крошка Рита…

Мери и Крошка Рита на вас очень сердиты,Просят, примите, но заплатите,Денег у Джон Ли хватит,Джон Ли за все заплатит…

– Джон Ли всегда таков!

Жарко, хочется пить.

– Алинушка, твоя сестра пересохла, принеси воды!

Алина притворно ворчит, но появляется с кувшином.

Ни сна, ни сил. Ее рука настойчивая и заботливая.

– Я в Грозном родилась, я говорила? Алинка старше на пять лет, она в Москве. А Тома уже в Ларюковом, ей четырнадцатый. А папа наш шатун. На Севере и на Колыме это бродячие медведи. Он приезжает ненадолго. Не может на одном месте. Сейчас вот он в Москве. И мама, как узнала, сразу туда.

Утром за завтраком Алина говорит:

– Ночью вхожу к ним, к тезкам-одногодкам, и картинка: он пузыри пускает в потолок, спит. А она отвернулась от него и хоть гром греми.

…В автобусе все время клонит в сон, все время клюешь носом…

Предо мною вы явились,Как заветная мечта,Сердце бедное разбилось,Победила красота.Так не буду ждать я казниОт моих безумных грез,Я люблю вас без боязни,Без искусства и без слез…

Просыпаешься, когда автобус останавливается.

– Долгобродская, следующая Круглая площадь!

Вдруг выплывает: Алина с Сашей в кухне, слышно хорошо:

– Ты просишь пить, встаю, а окно-то не закрыто. Закрываю, а он там стоит и смотрит, чуть не крикнула от страха.

– Кто?

– Твой военный. Не хотела тебе говорить, ночь портить… И в штатском, как всегда.

– Господи, Алинка, что мне делать?! Я боюсь.

– Во-первых, своему тезке рассказать. И что выслеживает, и что не молодой уже. Твой Шурик мальчик сообразительный, коренной минчанин, что-нибудь придумает. Не подставляй его.

– Убьет когда-нибудь меня, он вроде как не в себе.

– Кто?

– Этот вот тип из эмгэбэ или милиции.

– Так он, значит, оттуда…

– Да.

XVI

Наш десятый Д в самом конце коридора на последнем, четвертом этаже, своими окнами выходит на Красноармейскую. Те, кто сидят у окон, больше глазеют на улицу, чем на черную доску на стене. На улице, как на широком киноэкране, видно все, что едет, и каждого, кто идет. Фоном, задним планом служит четырехэтажная коробка выгоревшего еще в войну здания напротив нашей школы. Каждый год его собираются отстраивать, обновляют перед ним забор, но на этом все и кончается. В Минске еще немало таких мест.

Вот независимо, с презрительной полуулыбкой над всем на свете идет Гера Меладзе. Он в прошлом году был исключен из школы и вздохнул с облегчением. Школа уж сильно осложняла ему жизнь, а жизнь его целиком проходит в футболе. Сейчас он замедляет свой проход под нашими окнами, напоминая, что сразу после школы мы сражаемся с ребятами из 33-й, тоже десятиклассниками, а он, Меладзе, числится в нашем составе до сих пор.

Это фанатик футбола. Меладзе, а никто другой, пустил в оборот выражение «Девятка», объясняя, какие окна в доме, и на каком этаже принадлежат тем-то и тем-то. Именно Меладзе, вечно болтаясь на Красноармейской перед 4-й школой с презрительной усмешкой и дожидаясь своих футболистов из 10-го Д, именно он установил, что наш и бывший его класс, если смотреть с улицы, находится в «правой девятке» школьного здания, то есть, в правом верхнем углу его. Меладзе вообще предпочитал язык футбольный всякому другому и любой дом видел как футбольные ворота, любое же пространство перед собой – как поле для игры.

Упомянув Геру Меладзе, сразу же видишь Яшу Эпштейна, тоже футболиста, но совсем иного толка. Яша в 4-й нашей школе, скорее, футбольный артист, цирковой фокусник.

По два, по три урока подряд он жонглирует футбольным мячом на школьной спортплощадке в кругу завороженной малышни, редко когда позволяя мячу упасть на землю.

Яша подбивает мяч вверх легкими ударами растоптанных желтых сандалий, подкидывает мяч коленями, постукивает лбом, ловит, согнувшись, на загривок, опять вскидывает над собой, на голову, опять с колена на колено, и опять шлепки, удары снизу обеими сандалиями.

Но самый сильный номер Яша отмочил однажды ночью.

Была контрольная по физике. Яша решил исправить свои ошибки сам, перед проверкой.

Эпштейн учился хорошо. Его родители были известные врачи. Отец в больнице номер три имени Клумова считался лучшим специалистом по тромбофлебиту. Яша, как человек из потомственно медицинской семьи, готовился после школы стать студентом-медиком, как Валера Беляцкий. Он болел за каждую свою отметку в десятом, последнем классе, хотел иметь хороший аттестат. И вдруг он понимает, что почти завалил эту контрольную по физике.

Что тогда делает Яша?

В сумятице, в столпотворениях двух последних переменок он работает в поте лица. Он как-то подготавливает одно стекло в стене учительской к тому, чтоб вынуть его из коридора, сделав в стене лаз, раз уж она не сплошняком, но из стеклянных секций. Он как бы для чего-то заходит в саму учительскую, засекает, где выключатель, где шкафы, куда учителя кладут стопки тетрадей для проверки. И он заботливо и незаметно открывает в коридоре окошко, рядом с которым идет снаружи железная пожарная лестница.

Апрельской ночью Яша залезает в школу, потом в учительскую, включает свет, в шкафу находит свою тетрадь и начинает исправлять ошибки.

И надо же! Тут, как нарочно, совершает свой ночной обход сторож, он же и завхоз, он же звонарь, звонящий ручным колоколом, звонком на урок и переменку, колченогий инвалид Квазимодо из фильма «Собор Парижской Богоматери».

Квазимодо видит свет в учительской и отмыкает дверь, чтобы зайти и потушить. Яша прыжком, как ягуар, к окну. А Квазимодо его палкой по спине! Яша за окнами учительской. Балкон над главным входом, белые колонны, архитектура еще довоенная. Для Квазимодо этот подоконник непреодолим. А Яша, чтоб его лицо не разглядели, со второго этажа, как обезьяна, спрыгивает вниз…

Яша неделю конспирировался, переодевался, в школу проникал, минуя Квазимодин закуток в главном вестибюле, рядом с гардеробом. Надеялся, что обойдется как-нибудь. Не вышло. В учительской, когда увидели тетрадь Эпштейна с его исправлениями, сразу все поняли. Плюс к этому ночная детектива, в деталях воссозданная Квазимодой. Яшу едва оставили в школе, пожалели, все-таки выпускник. Сутулый, с крючковатым носом, он мрачно курил в уборной и ни с кем не разговаривал. Его умное, всегда насмешливое узкое лицо с морщинами вокруг глаз, смотрелось постаревшим.

Больше всех обрадовался Яшиному ночному провалу Сапега, новый учитель по Конституции СССР, Сталинской конституции. Яша его возненавидел, и Сапега это знал.

Сапегу сразу невзлюбили все. Во-первых, не понравился его вид. Лицо у него мрачное, с черными кругами под глазами, нос длинный, саблей загнутый ко рту. Темные волосы, темный костюм и темные рубашка и галстук.

Черный ворон, сказал Тедя Березкин, ему виднее всех на его первой парте. И Коля Лазарев это подтвердил, его первая парта еще первее, под самым носом у Сапеги.

Так вот, Лазарев и начал первым изводить Сапегу-Конституцию. Он будто бы что-то запоминал, глядя в глаза Сапеге, Радзивилу Францевичу, но, прикрыв рот ладонью, мурлыкал после двух или трех двоек, уже поставленных Сапегой, мурлыкал «Чубчик», песню Лещенко.

– …И мне бе-бе-бедному да мальчонке, эх, цепями ножки да ручки закуют. Но я Сапеги не боюся, Сибирь ведь тоже русская земля…

Сапеге невозможно угодить. Что бы и как бы ни пел, то есть, ни говорил об этой конституции, ему не нравится и только злит. И что она правильная, и что такой больше нигде в мире нет, и что недаром она Сталинской зовется, – ничего этого у Сапеги не проходит. Мрачнеет, чернеет лицом все больше, раздражается, придирается, затевает скандал.