Сцены из минской жизни (сборник) - Александр Станюта

Васильев легок на помин, он тут же появляется, почетный и привычный гость. Завтра команда уезжает в Сочи готовиться к сезону. Завтра в вагон придется некоторых даже вносить, последние дни отпуска, так что сегодня можно все.

Когда мы вваливаемся, Васильев уже готовится принять от дяди Пети свой заказ, стоит спиной к нам и сосредоточен, стараемся не отвлекать. Зато само его присутствие, его спина в темном ратиновом пальто, шелковое белоснежное кашне, красивое розовое лицо в полупрофиль и серое кепи-аэродром, все это делает обстановку значительной для нас.

– Ребятишки, тряпка возле порога, наступите, – говорит дядя Петя. – Что вы будете?

– Во-первых, три по сто пятьдесят, – распоряжается Коля.

– Так вас же четверо.

– А вот ему налейте только сто.

– Нездоров?

– Он сейчас едет далеко, на Колыму.

– Вернется? – хитро улыбается дядя Петя. – Может, ему яичничку?

Все кивают. Миша Порох, адъютант, телохранитель, серьезно спрашивает:

– Поехать с тобой?

– Нет, это уже лишнее.

– Я к тому, что Колька рассказал.

– А что?

– А то. Амбал, что шляется за вами, выслеживает твою Сашку или вас обоих.

– А ну его. Какой-нибудь больной, страдалец этим самым…

– Если бы так. Она его знает?

– Трудно сказать.

– Будь поосторожнее, посматривай. А то прикрою…

Плотнее придвигается Коля:

– Не хочешь, не отвечай… Ты ее… освоил, свою магаданочку? Ладно, молчу. А приведение, что на Октябрьские засекли?

– Было еще. Маячил.

– Что за херня! Тут думать надо. Как бы не кинулся… И кто такой?

Двигаем к остановке автобуса номер пять. Набит под завязку. Повисаешь. Коля командует:

– А ну, бойцы, поможем! Ощетинились!

И дверцы за спиной со скрипом закрываются.

Все три сестры дома. Младшая, Тома, сидит с уроками. Алина звякает посудой в кухне. Саша между окном и печкой.

– Любишь, когда топится? Садись поближе, кочергой помешивай, чтобы головешек не осталось, а то угорим.

Когда входит Алина, забиваемся в угол второй комнаты, стоим у теплой боковины печки.

– Не трогай меня сейчас. Потом.

– Ну, черти полосатые, к столу идете? Я сделала чаёк, – зовет Алина.

– Ты грейся тут после дороги. А я туда-сюда, буду связной, – и Саша выскакивает из укрытия.

Постреливает в печке. Трещит, как пулемет. Алина разболталась.

– А помнишь, Сашка, того больного вора, клептомана, что к нам из зоны заходил? Шура, ты послушай, не поверишь. Сидит этот крючок у нас, теснимся в теплой комнатушке, болтаем и поем. И только он за дверь, а, батюшки, одной подушки нету! Унес-таки! Это как наркомания, хоть что-нибудь да слямзить.

– Алинка, дай наш чай сюда. Мы тут побудем, ладно?

– Ладно, оставайтесь, любушки.

– Ты ту историю с Валюхой расскажи для гостя нашего. Только без тех словечек, умоляю.

– Для твоего интеллигента будет так. В поселке эта Валюха всем давала…

– Аля, умоляю!..

– А что, твой благоверный целочка еще? Шурик, скажи ей там… Да, не отказывала никому. А вот двум беглым – фигу под нос. Так они, звери, бутылку ей пустую взяли и забили горлышком в самую…

– Алинушка!

– Шура, пойми, это же, как на кресте распять. Не шевельнуть ногой, даже рукой. Никто помочь не сможет, не дотронешься. Ну, и оставили в снегу. Утром уже конвойные нашли…

И это как перед глазами, будто видишь сам. Знаешь уже, чем кончилось, но все-таки:

– И что с ней? Выжила?

– Ну, ты даешь, наивный мальчик…

Так, значит, это было, было без тебя, откуда же тогда такая вот картинка, отчетливая и объемная, даже со звуком? Снег, снег до горизонта, белая синь, холмы и горы невысокие, их зовут сопки, и чернеет в стороне чахлый лесок, зубцы елей, как вырезанные ножницами из черной бумаги, утоптанная снежная дорога, партия заключенных, этап зовется, конвоиры, рядом с дорогой неподвижно лежит женщина, а в небе рожок месяца… Это было, было и прошло, пел тогда в театре Вертинский, а мы с Сашей слушали…

Все прошло и вьюгой замело,Оттого так пусто и светло…Эту боль не спрятать, не унять,Надо жить, не надо вспоминать,Чтобы больно не было опять…

– Расскажи теперь ему про Козина, Алинка.

Саша уютнее устраивается на диване, показывает, чтобы ложился рядом с ней. Шепчет:

– Подай мне тот халатик. Нет, коротенький…

Алина начинает с удовольствием:

– Вадима Алексеевича все у нас любили, это правда… Витька Фидельсон слышал недавно по Голосу Америки, там выпустили долгоиграющую пластинку Козина, так эмигранты размели в два дня. А в Магадане, в ДеКа, я его видела. Ты, Сашка, еще имела лет тринадцать, дома сидела. Он вышел, и весь дом культуры встал! А осветитель прожектором попал в бриллиант на его пиджаке, тот засиял, точно звезда. Вдруг кто-то, начифирившись, кричит: свободу Козину! И все. В ложе сидел сам Никишов, начальник Дальстроя, генерал. Как рявкнет: «Занавес!» И опустили, Козина увезли.

– Чудный голос, – тихо говорит Саша. – Я люблю.

– Вот интересно, Сашка, его же могли вытянуть оттуда. Родственники были ого-го! Сам не хотел ни в Ленинград, ни в Москву. А в Сочи, говорили, в сорок пятом он выступал, так конную милицию даже вызывали, столпотворение!

– А Тегеран? – подсказывает Саша, прижимаясь и прикрывая пушистые ресницы.

– Ну, это же известно. Когда там Сталин в сорок третьем с Черчиллем и Рузвельтом собрались, у Черчиллева сына был день рождения. И от Советов тот захотел Козина послушать. Сталин команду дал, и Козина на самолете из Магадана в тот же день… Ну, спел он, а переводчица английская ему и говорит: «Одно ваше слово, и вы летите теперь с нами». Опять не захотел.

– Алина, спой нам что-нибудь.

– Ну, слушайте.

Слышна гитара:

Все, что было,Все, что ныло,Все давным-давно уплыло,Утолились лаской губыИ натешилась душа.Все, что пело,Все, что млело,Все давным-давно истлело,Только ты, моя гитара,Прежним звоном хороша.

– Эй вы, влюбленные! Вы что, заснули там? Затихли, черти. Спят?..

Нет, мы не спим. Заснуть с ней невозможно. И невозможно просто так лежать, хоть нету уже сил.

– Какие у меня любимые конфеты, помнишь еще?

– «Морской камень». Внутри изюм.

– А как моя фамилия?

– Изюмова.

– Вот то-то… Открыть тебе секрет?

– Какой?

– Сейчас у меня получилось, было все. Первый раз в жизни до конца.

– А раньше?

– Притворялась.

XV

Почему мы здесь? Откуда и куда мы шли, что вдруг оказываемся в этом месте, и так рано, наверное, всего часов восемь. Можно обернуться, глянуть вверх, сразу увидишь эти единственные в Минске башенные часы на гастрономе, угол проспекта и Комсомольской, но неохота даже пальцем шевельнуть. То ли не выспался, то ли собою недоволен, плохое настроение, а может, чем-то виноват?

Застряли тут, на Комсомольской, на бульваре; рядом, с левой руки, проспект Сталина с дворцом Эм-Гэ-Бэ.

Рань несусветная.

Сели на скамейку за спиной этого Железного Феликса, рыцаря революции, Дзержинского, поднятого на метров десять над землей, как Сталин в парке Горького.

Она и говорит:

– Феликс Дзержинский… А в Магадан, в Нагаевскую бухту заключенных привозили на пароходе под названием «Феликс»…

Никого нет вокруг. Нет даже поливалок, машин с цистернами воды; воробьи прыгают, чирикают, копошатся в клумбе под Феликсом, пахнет землей, цветами, зеленью деревьев. Май.

И она спрашивает:

– Ну почему бы тебе прямо не сказать родителям, хотя бы одной маме? Сегодня не приду, ночую в другом месте, у друзей, и все такое. Она поймет. А утром позвонишь, у нас в поселке есть в дежурке телефон, сама с тобой туда пойду, там старик Григорий, он глуховат, он наш знакомый… Мы бы всю ночь провели вместе, мама уехала в Москву, Аля с Томкой не помеха. В конце концов, тебе уже давно семнадцать. Как и мне.

– Видишь, эти воробьи слева от нас…

– И что?

– Ничего хорошего…

– Не поняла…

– А все хорошее маячит, светит впереди, когда птицы справа.

– Это ты открыл?

– Мудрец один был, философ. Если птицы прилетели и сели справа от тебя, то жди хорошего.

– А эти воробьи? Ты видел, как они садились?

– Нет.

– А я видела. Пикировали вот оттуда справа. У тебя нет настроения?

– Наверное.

– Сядь ближе. Так хорошо?..

– А тебе?

– Спрашиваешь.

– Ну, скажи.

– У меня сразу, как только ты меня коснешься…

– Что?

– Будешь смеяться.

– Нет.

– Так у нас говорили.

– Как?

– Моя… писька радуется.

И, она отворачивается.

…Ты смотри, никому не рассказывай,Что душа вся любовью полна,Что тебя я в косыночке газовойПоджидаю порой у окна.Если любишь, молю, не отказывай,Об одном только помни всегда,О любви никому не рассказывай,Низачто, ничего, никогда.

Вечером возле их дома пахнет жасмином. Окна открыты и освещены, туда влетают ночные бабочки.

– Слушайте, вы, любимцы публики! – Алина подбоченилась, изображает командира. – Я сплю сегодня с Томкой здесь, на маминой кровати. А вы в той комнате, все ясно? Ну, по местам, если не будем ужинать.