Верность памяти - Йожа Герольдова

— Вы, пан сотник, высказали мысли, которые в последние дни и меня волнуют…

— Четаржа и свободника давно знаете?

— С того момента, как нас вызвали в штаб и дали задание…

— Сумеете объяснить им то, о чем я здесь говорил?

Гавлик не смог ничего ответить.

— Значит, вы не коммунист, — опять сдержанно улыбнулся сотник.

— Не — ет, — ответил в замешательстве десатник.

Замешательство его было вызвано тем, что в слове «коммунист» в соответствии с усвоенными им нравственными принципами таилась некая скрытая угроза. Этим словом их ругали прапорщики, когда они, курсанты, не проявляли должного усердия. Этим словом ругал их батальонный священник, когда они пытались уклониться от богослужения. В газетах же этим словом называли всех, кто не выполнял приказы, рассылаемые из Братиславы…

— А кто решил провести разведку вдоль реки? Или это была общая идея?

Гавлику казалось, что подумали они об этом действительно одновременно, но вслух высказался первым Кубович, как и надлежало старшему по званию.

— Значит, коммунист только он, — подвел итог сотник и сделал глоток из бутылки с газированной водой, стоявшей под столом.

— Не смею возражать, пан сотник, но я не понимаю…

— Обратите внимание: только коммунист обладает такой силой убеждения. Он может настолько тактично влиять на окружающих, что вы и не догадаетесь, кто подбросил вам ту или иную идею… Этот четарж, — продолжал сотник, хотя взрывы гремели уже совсем близко, — кажется человеком умным и образованным, а ведь у него, наверное, только городское училище или восемь классов средней школы.

— Притом, заметьте, в начальники он не рвется, на замечания не обижается и нос не задирает, — подхватил Гавлик.

— Видимо, его вполне устраивает, если начальники руководствуются его советами в своей практике.

— Как точно вы выразили суть наших взаимоотношений, пан сотник! — оживился Гавлик и поспешно пригнулся, потому что стекла в открытых окнах угрожающе задребезжали.

— Не подумайте, пан десатник, что я беседую здесь с вами для того, чтобы продемонстрировать, как должен вести себя офицер среди потоков крови и слез… Я хотел только закончить свою мысль… Оставайтесь на месте, пан десатник, — добавил он, намереваясь надеть фуражку.

— Нет — нет, разрешите мне сопровождать вас! — испугался Гавлик, представив, что именно этот строгий офицер с проницательными глазами будет когда — нибудь характеризовать его.

— Не проявляйте чрезмерного рвения, десатник, — охладил его пыл сотник. — Дорого бы я дал, если бы здесь, на моем участке, сражались настоящие солдаты! Да имея такого четаржа, как ваш, можно смело отпускать на отдых в Пештяны трех офицеров, будь они даже выпускниками академии…

— Позвольте нам встретить врага на вашем участке, — невольно вырвалось у Гавлика, понявшего, скорее, почувствовавшего, что здесь, под Стреговой, сотнику недостает людей, способных обеспечить четкое выполнение его приказов.

— Возвращайтесь в свою часть, — посоветовал сотник безразличным голосом. — Здесь вы вряд ли понадобитесь: три автомата погоды не делают…

— Уверен, что и мы принесем пользу…

— Именно поэтому вы должны вернуться в свою часть… Если мы не сумели вовремя организовать боевое обеспечение на этом участке, сражение можно считать проигранным. Вы потребуетесь на более важных участках.

— На таких угрожаемых участках, как ваш, например…

— Прошу не пререкаться со старшим по званию! — одернул Гавлика сотник, вставляя обойму в вальтер, и уже более миролюбиво добавил: — Давайте расстанемся по — хорошему, десатник. Поймите, и для меня, и для вас будет лучше, если вы вернетесь.

Гавлик умолк. Бели он не хочет, чтобы Габриш его просто — напросто выгнал, не стоит спорить…

Он едва поспевал за длинноногим офицером, который шагал легко, непринужденно. Как и Габриш, он прижимался к стенам домов, нагибался, заслышав шелестящий свист мины. «Поговорю с Кубовичем и Лубеланом, — решил десатник. — Никаких приказов отдавать не буду, представлю дело так, будто советуюсь… Сначала поговорю с Кубовичем, объясню все… Нет, лучше коротко перескажу свой разговор с сотником. Для Кубовича этого будет вполне достаточно. А Лубелан его друг, он возражать не станет…»

13

— Четверть первого, — проговорил Гавлик. — Еще часа полтора, и мы в Бургасе.

— Как быстро пролетело время! — сказала Мария, барабаня по сумочке в такт перестуку колес.

«Жаль, что все так получилось, — думал полковник. — Если бы директорша не была такой ершистой, наше путешествие от столицы до побережья прошло бы в более приятной обстановке…»

«Вот и кончается наше путешествие», — думала Мария без особого сожаления. Как истая женщина, она могла очень долго разглядывать пейзажи за окном, но всему есть предел. Читать в поезде нельзя: никто бы не заставил ее надеть очки на людях. Она не любила появляться в них даже в школе и охотно пользовалась ими только дома, когда брала книгу и садилась в вольтеровское кресло, стоявшее под торшером. При этом она не забывала поставить на столик чашку чая, такого крепкого, который, казалось, был способен вернуть к жизни даже умирающего. Сожаления же по поводу предстоящего расставания она не испытывала потому, что за пять часов совместного путешествия полковник так и не стал ее добрым знакомым. А впрочем, нет, какую — то непонятную тоску она все — таки ощущала. Да и что в этом удивительного? Иногда даже очень самостоятельной женщине хочется, чтобы рядом оказался настоящий мужчина, чтобы он вынес из вагона ее чемодан, чтобы нашел носильщика и такси… Ах, если бы Милан вернулся с войны…

Она попыталась отогнать от себя эту навязчивую мысль, но ей это не удалось.

* * *

Через несколько дней старый Мего вызвал Марию и сообщил ей решение командования: отныне ее будут называть конспиративным именем Ксения. В свою очередь она передала Мего пятиконечную красную звездочку и попросила вручить Венделу. Звездочку эту она вырезала из фетра и обшила красным шелком, который нашла у матери. Старый Мего с удивлением взглянул на девушку и благодарно погладил ее по щеке.

Потом появился Орфанус в своей зеленой машине, нарушившей настороженную тишину их улицы. Вместе с ним приехал надпоручик Голомани с привлекательным лицом и хитрыми, немного бегающими глазами. Мария видела его впервые. Велико же было ее удивление, когда он обратился к ней по имени, как к старой знакомой.

— Какие глаза у командира? — с трудом выдавила она, лихорадочно соображая, что приехавшие не просто гости, а товарищи погибшего Милана.

— Голубые, — ответил надпоручик не раздумывая. — А ты что, влюбилась в командира?

— Какая ерунда! — оборвала она его чуть резче, чем следовало.

— Не волнуйся, — небрежно успокоил ее Орфанус. — Мы солдаты, а у солдат нет времени на обиды и излишнюю чувствительность.

— А на глупости есть? — рассердилась Мария.

— Не будем ссориться! — И надпоручик принялся объяснять ей задание.

* * *

Свет сверкающих хрустальных люстр заливал прекрасно сервированные столы. На улице коченели пальцы, а здесь весело потрескивали дрова в камине и закладывало уши от многоголосого шума. Цыгане — в значительной степени «облагороженные», иначе бы их вряд ли пригласили в «Симфонию» (фешенебельный загородный ресторан при гостинице) — сдержанно пиликали возле другого конца стола для немецкого майора железнодорожных войск и модной братиславской певицы. Мужчины, сидевшие слева от Марии, вели разговор о доставке каких — то сигарет в рейх…

— Ночью на автофургонах… — сказал ее сосед. — Нет, Дунай уже ненадежен. Бомбят очень, а сигареты сейчас на вес золота. И учтите, если утонет золото, его после войны запросто можно, выловить при помощи водолазов, а сигареты выловить невозможно.

Собеседник что — то возразил ему.

— Нет, — не согласился сосед, колено которого Мария вдруг почувствовала рядом со своим, — за ночь автофургоны обернутся. Итак, двадцать пять процентов вперед, остальное утром в Братиславе.

Она отодвинулась и поискала глазами бутылку с минеральной водой. Но сосед оказался настойчивым и снова прислонил свое колено к ее ноге.

— Я имел в виду швейцарские франки, — заявил он между тем довольно громко. — Французские оставьте на память внукам. Откуда мне знать, действительны они еще или нет? Что, если в обращении только оккупационный франк?

За ответной реакцией его партнера она могла проследить только боковым зрением.

— Когда у вас появятся швейцарские франки, дайте знать. На другую валюту я не торгую… — сказал ее сосед и обернулся. На его черном шелковом галстуке блеснул серебряный крест, обрамленный листьями липы, — единственная драгоценность, которой он себя украсил.