Мы разобьёмся как лёд - Айла Даде

года обучения в старшей школе, мы с Ноксом, Арией, Харпер и Уайеттом жарили картошку фри на этой кухне. Тогда ещё у нас были хорошие отношения. В шестнадцать мы тайком пили пиво за спортзалом, после чего нас развозило, появлялся бешеный аппетит, и наша компания принималась за выпечку под большой витриной. Ария блевала между скамейкой и столом в седьмой оконной нише. Я это помню. В нашей закусочной так много воспоминаний.

Мама поднимает глаза. Сначала на её лице мелькает отчаяние. Похоже, она ожидала увидеть клиента, которому незадолго до закрытия захотелось взять навынос закуску с домашним соусом айоли и мелко нарезанным луком-пореем. Может, ещё кинзой, но «только свежей, пожалуйста». Но когда мама видит меня, её глаза буквально начинают светиться. Я это не очень понимаю, поскольку не считаю себя причиной для подобной реакции.

– Гвен, дорогая, секундочку, я скоро вернусь.

Она уносит тарелки на кухню, откуда вскоре слышится звон загружаемой в посудомоечную машину посуды. Затем мама возвращается, берёт моющее средство и тряпку и протягивает мне то же самое, уставившись на мои мокрые кроссовки, подошвы которых пачкают чёрно-белую плитку.

– Ты с пробежки?

– Ага. – Я опрыскиваю барную стойку и протираю её тряпкой. – Познакомилась с новеньким. С Оскаром.

Мама заинтересованно смотрит на меня с другого конца закусочной.

– Вы поболтали?

– Немного.

– О чём же?

– Просто беседа ни о чём. – Я бросаю на неё подозрительный взгляд. – Почему спрашиваешь?

– Ах, да просто так, – отмахивается мама, делая вид, будто внимательно изучает пятно на кожаном сиденье.

На её лице выражение полнейшей беззаботности – верный признак того, что безразличие, с которым она подчёркивает своё «ах» не более, чем притворство чистой воды.

– Конечно, – недоверчиво произношу я.

Она пожимает плечами.

– Ладно, возможно, у меня есть крошечная надежда, что вы могли бы встречаться. Можно было бы красиво совместить ваши имена.

Я ошеломленно смотрю на неё.

– Освен, что ли? Звучит как древний викинг в кожаной одежде.

– Или Гвар. – Мама забирает у меня тряпки и чистящие средства и вместе со своими прячет в шкаф. Уголок её рта дёргается. – Ну да, это звучит странно. Как хоббит.

Её белые шлёпанцы «Биркеншток» при каждом шаге слегка прилипают к чёрно-белой плитке, издавая весьма характерное шлёпанье. Меня гипнотизирует этот звук.

– Маффин?

Мама отодвигает переднюю часть витрины с выпечкой и протягивает мне сбывшуюся мечту о шоколаде с мягкой сердцевиной и жирными кусочками «Орео» в качестве начинки. Глядя на него, мне хочется смеяться. Понятия не имею, что со мной происходит. Я просто хочу громко смеяться. Что, собственно, и делаю.

– Гвен, всё в порядке? – спрашивает мама, и улыбку на её лице сменяет озабоченность.

– Да. Я не голодна. – Я потираю лоб и добавляю: – Где папа?

– Наверху, перед телевизором, – вздыхает мама, а потом откусывает булочку и, пока жуёт, как минимум трижды закатывает глаза. – Он сводит меня с ума. Ты больше всех страдаешь из-за его поведения, но он ведёт себя так, словно это его карьера накрывается медным тазом. Ей-богу.

– Не будь с ним так строга, – бормочу я. Странное дело. Обычно мама встаёт на защиту отца, если я его ругаю. Но сейчас… понятия не имею. Я его разочарование. Я виновата в его неудачах. Я провожу ногтем по узору на барной стойке. – Он возлагал на меня надежды.

Мама взмахивает маффином, и на пол летят крошки.

– Он может не спешить с ними расставаться! Боже мой, ты ещё так молода! Как будто уже поздно возлагать на тебя надежды.

– Я поднимусь. – Уже собираясь уйти, я спохватываюсь: – Ах да, заверни Уильяму картошку фри, пожалуйста.

– Уже сделала.

– Сколько там оставалось?

На её губах появляется лёгкая улыбка.

– Шесть. Из них две маленькие и горелые.

– Вот это да. Спокойной ночи, мам.

Она сочувствующе смотрит на меня.

– И тебе, дорогая.

Лестница, которая ведёт в жилые помещения на верхнем этаже, как всегда, скрипит. Я считаю ступеньки. Какая-то навязчивая привычка, от которой я больше не могу избавиться. Два, четыре, девять, тринадцать. Когда я открываю дверь, пахнет фаст-фудом. Это длится уже на протяжении нескольких дней, но сегодня запах особенно насыщенный, что свидетельствует о поражении. О том, что сегодня всё ещё хуже, чем вчера.

Я тихо выскальзываю из своих ботинок. Мокрые носки липнут к бежевому ковру, который покрывает дощатые, в деревенском стиле, половицы. Уже направляясь по коридору в свою комнату, на комоде я замечаю письмо с логотипом «Айскейт». Оно ещё не вскрыто, но я и так знаю, что внутри. И мой родитель, конечно, тоже в курсе. Вот в чём причина его фастфудного срыва.

Дрожащими пальцами я беру конверт. На мгновение кажется, что ситуацию можно предотвратить, если просто не открывать его. Например, выбросить, не читая. Но потом здравый смысл подсказывает, что это полнейший бред. Я взрослая. Те времена, когда я могла прятаться и верить, что мир вокруг меня перестанет существовать, давно прошли. Хочу этого или нет, но я просто обязана принять вызов.

Пробую ногтем вскрыть конверт. Я настолько не в себе, что лишь спустя несколько неудачных попыток осознаю, что мои обгрызенные ногти не годятся для этого. Приходится достать ключ. С ним я справляюсь очень быстро. Раз, два – и вот он, конец моим мечтам.

Содержание письма, пахнущего печатной краской и написанного в официальном стиле, из-за которого всё всегда кажется в два-три раза хуже, добивает меня. Будучи слишком лёгким для накрывшего меня сокрушительного чувства, листок выскальзывает из рук. Я ожидаю, что он упадёт с тяжестью свинца и проделает в полу огромную дыру. Примерно такую, которая образовалась в моей груди.

Но я напрасно жду грохота. Письмо бесшумно опускается у моих ног.

Мягкое, как пёрышко. Невесомое, словно облако.

Из гостиной доносятся звуки телевизора. Я слышу, как Губка Боб разговаривает со своей улиткой. Прислонившись к дверному косяку, я наблюдаю, как отец макает корку от пиццы в голландский соус.

– Привет, пап.

Поворачивая голову, он не отрывает затылка от подушки. Очевидно, диван как и прежде оказывает магнетическое действие на его губы, поскольку их уголки так и остаются опущенными. На отце красная шёлковая пижама с моржами в рождественском наряде, которую ему подарила бабуля два года назад. А это значит, что ему не просто плохо, а по-настоящему хреново.

– Ты видел письмо?

– Да, только что, – кивает он, не добавляя больше ни слова.

А затем вообще достаёт из соуса корку от пиццы, бросает её в рот и делает Губку Боба погромче.

С тяжёлым вздохом я вхожу в гостиную и сажусь на спинку дивана.

– Тебе стоит принять это