Кинокава - Савако Ариёси

– Умэ!

– Да, господин.

– Ты же прекрасно знаешь, что у меня слабый желудок, так почему куски такие толстые? И еще – разве кто-нибудь подает с адзукианом крупнолистовой чай?

– Да, господин.

– Не дакай мне! Как ты собираешься исправлять положение?

– Да, господин…

Хана не выдержала и поднялась, собираясь собственноручно приготовить чай.

– Прошу тебя, не вмешивайся в процесс воспитания! – осадил ее Косаку. – Девчонке не помешает немного дисциплины. Этот дом – мой замок, пусть и маленький.

Хане ничего не оставалось, как покорно вернуться на место.

А Косаку все ворчал и ворчал. То одно ему не нравилось, то другое. В конце концов Хана поклонилась и с извинениями поспешила уйти, не в силах больше выносить подобных издевательств. Она вполне могла бы задержаться, поскольку муж уехал на ночь в Осаку с чиновниками из местного собрания. Однако ей стало не по себе от всего увиденного.

– Позволь мне навестить тебя снова, – вежливо попросила она.

– Забери салфетку для чайной церемонии. Мне нечего предложить тебе в ответ, – бросил напоследок Косаку.

Вспотевшая Хана вышла на улицу и вздохнула с облегчением. Салфетка, которую она засунула за ворот кимоно, мешала ей. Она уже собиралась переложить ее в рукав, когда нащупала в складке скорлупу от яйца, которое съела у входа в дом Косаку. Мелкие кусочки все еще были связаны между собой мембраной. Решив, что не дело бросать скорлупу на рисовое поле, она остановилась на мостике, перекинутом через вытекающий из пруда ручей, и кинула ее в воду. Белое пятнышко закрутилось на месте, потом медленно пустилось в плавание, но попало на мель, зацепившись за камешки. Хана стояла и смотрела на скорлупу, сгорая от стыда при мысли о том, что Умэ видела, как она некультурно глотает сырое яйцо.

Груди Ханы налились и начали побаливать. Вспомнив о Фумио, она ослабила пояс-оби, который неприятно давил на ребра, и ускорила шаг.

10 октября, когда победа была еще впереди, вышло воззвание императора, увещевавшего народ проявить терпение и стойкость.

30 октября все крупные издания, включая газету Вакаямы, сообщили о том, что бейсбольный матч Кэйо – Васэда представлял собой незабываемое зрелище.

– Посмотрите! Времена Педагогического училища прошли. Да здравствует Васэда! – взволнованно кричал Кэйсаку.

Хана много знала и о японской, и о иноземной культуре, но никогда не слышала о бейсболе. Однако она прекрасно поняла, что муж безумно рад победе своей альма-матер, которая когда-то называлась Педагогическим училищем, а ныне именовалась Университетом Васэда.

После того как Хиробуми Ито был назначен главой Тайного совета, руководство партией Сэйюкай принял на себя Киммоти Сайондзи. Со временем у Ханы появились серьезные сомнения насчет антибюрократических воззрений Кэйсаку. Муж мнил себя человеком терпимым и не склонным к бунтам и мятежам. Для него горячая ненависть брата к бюрократам была делом неслыханным, чуть ли не государственной изменой.

Хана рассказала мужу о своем визите к Косаку.

– Ты молодец. Мне, конечно, жаль бедную девочку, но я уверен, что ты попросила ее остаться, – рассеянно покивал Кэйсаку. – Знаешь, Хана, Осака очень разбогатела благодаря войне. Просто чудесное перевоплощение. Боюсь, что человек, с головой погруженный в дела Вакаямы, может запросто остаться за бортом. В магазинах там все самое новое. Я привез подарки. Ты только погляди на эти вещицы!

Кэйсаку развернул сверток и принялся одну за другой извлекать из него разные диковинки. При этом он весь светился от счастья, словно ребенок, хвастающийся новыми игрушками.

– Это то, что называют алюминием.

– Правда? Ну разве не прелесть?

– Подержи в руке. Чувствуешь, какой он легкий?

– Действительно. Не могу поверить, что он прочный, несмотря на все заверения.

Хана впервые видела алюминий, хотя до этого читала в газетах об открытии нового синтетического металла и о том, что он уже появился на рынке. Она взяла в руки алюминиевую ложечку и изобразила изумление, чтобы угодить мужу. А в уме сравнила двух братьев: Кэйсаку лично наблюдал за происходящими в мире изменениями, Косаку же сидел в четырех стенах и только читал о них.

В конце года адмирал Того и вице-адмирал Уэмура вернулись домой с победой. Порт-Артур пал в канун 1905 года. Это была поворотная точка войны с Россией.

Хана с двухлетней Фумио на руках и сыном отправилась в храм Яито, посвященный божеству-покровителю рода Матани. На обратном пути сопровождавший их Кэйсаку услышал барабаны странствующих танцоров из Микавы.

– Теперь и мы празднуем западный Новый год. Наконец-то вся Япония перешла на европейский календарь. Сэйитиро, Япония станет совсем другой, когда ты вырастешь. Как бы мне хотелось поглядеть на все это собственными глазами! – жизнерадостно воскликнул Кэйсаку.

Шестилетний Сэйитиро навострил ушки, прислушиваясь к бою барабанов.

– Это в Ягайто. Можно мне пойти посмотреть, папа?

– Да, беги, малыш.

Сэйитиро умчался. Хана улыбнулась вслед пышущему здоровой детской энергией мальчику. Они с Кэйсаку неторопливо пошли к своему дому в Агэногайто. Красочное кимоно Фумио ярким пятном выделялось на фоне скромной одежды Ханы.

– Она спит.

– Как же она меняется, когда плачет!

Если Фумио кричала, ее было слышно даже в Хинокути. Хана ходила в Сонобэ, в храм божества – защитника детей и, как предписывает ритуал, с молитвами обошла вокруг него сто раз. Но и это не помогло. Фумио по-прежнему орала так, что всем домашним хотелось заткнуть уши. Более того, уж если дочурка начинала вопить, казалось, она уже никогда не остановится. Сэйитиро был тихим младенцем, да и сейчас не отличался особым упрямством. Хана наблюдала за тем, как сын играет с местными ребятишками, и думала, что он вряд ли сделается драчуном и забиякой. Но стоило Фумио зареветь, ее бабушка Ясу неизменно прикладывала к глазам платочек, переживая, как бы девочка не выросла слишком вздорной.

– Добро пожаловать домой, – поприветствовала Ясу сына с невесткой.

– Мы и за вас помолились.

– Спасибо. Вы, должно быть, устали. Я следила за временем и приготовила вам рисовых лепешек.

Зрение Ясу постепенно ухудшалось. Даже днем она видела очень плохо и почти все делала, полагаясь на интуицию. Вот и теперь она на ощупь поставила кухонную утварь на плиту и нажарила для невестки и внуков рисовых лепешек. Одни были в форме треугольников, другие, фукумоти, – круглые, с толчеными красными бобами; вся эта вкуснятина с пылу с жару полита соевым соусом. Но Хана не могла насладиться едой от души, уж больно она переживала за здоровье свекрови.

– Как вкусно! Пальчики оближешь! Обязательно пойду помолиться в Дайдодзи, как только доем.

– За мои глаза? Я уже три года неустанно хожу в храм, но никаких улучшений не наблюдается. Пора забыть об этом.

– Но ведь сейчас Новый год. Бог врачевания наверняка проявит чуть больше усердия. Я схожу вместо вас.

Хана оставила проснувшуюся Фумио на попечение Киё и, поприветствовав арендаторов, которые пришли поздравить их с праздником, направилась в храм Дайдодзи. Она уже спешила по саду в своих деревянных гэта, когда услышала детский плач и посмотрела в сторону ворот. Сэйитиро стоял в окружении нескольких ребятишек, закрыв лицо руками и безудержно рыдая.

– Что случилось? – спросила Хана.

Мальчик не смог выдавить ни слова. Его приятели рассказали ей, что они бежали за странствующими танцорами и решили подразнить их. Один из актеров разозлился и с криками бросился за ними. А поскольку Сэйитиро бегает хуже всех, мужчина поймал его и ударил веером по голове.

Сэйитиро, наследник Матани, всю свою жизнь провел под крылышком домашних. Родители и пальцем к нему не притронулись; впрочем, бить его было не за что – он рос послушным мальчиком. Ничего удивительного, что у ребенка случилось нервное потрясение, когда совершенно чужой человек ударил его по голове.

Уязвленная Хана не нашла слов утешения для Сэйитиро, который никак не мог успокоиться. Напротив, в сердце неожиданно прокрался неприятный холодок – ее старший сын, лишенный жизненной силы Фумио, ревел, словно последний слабак. «Может ли мальчик так плакать? Нормально ли это? Что за унылое зрелище на Новый год!» – подумала Хана, и с этими невеселыми мыслями побрела к храму.

Табличка с желанием, которую Ясу повесила у главного павильона Дайдодзи три года назад, состарилась от времени и непогоды. Люди верили, что если нарисовать на ней глаза, то любые глазные болезни исцелятся. Ясу потеряла мужа. Один из ее сыновей женился, другой стал главой младшей ветви. Эта почти слепая старуха семидесяти одного года от роду наверняка чувствовала себя очень одиноко, складывая руки в молитве. Тоёно до самой старости оставалась бодрой и здоровой, а умерла легко и безболезненно. Хана попыталась представить себе последние годы жизни своей бабушки, которая всегда говорила то, что хотела, и поступала так, как ей заблагорассудится. Да, по сравнению с ее свекровью контраст прямо-таки шокирующий – пусть даже дни Ясу проходят в мире и покое, но они насквозь пропитаны грустью.