Иудейка - Алекс Чин

– Я очень переживаю за тебя… – он сделал героическое усилие, чтоб улыбнуться, но улыбка получилась кислая, да и говорить нормальным голосом из-за сильного волнения он не мог.

Стараясь скрыть торжество, бушующее внутри, Барбара заглянула ему в глаза:

– Ты переживаешь за меня больше, чем за других?

Казимир покраснел, с трудом проглотил подступивший к горлу ком и промолчал.

– О чём ты задумался? – неожиданно поинтересовалась Барбара.

Казимир встрепенулся и снова промолчал. У него будто язык прилип к нёбу и исчерпалось всё его красноречие. Он во все глаза смотрел на Барбару. Она казалась ему сказочной принцессой, к которой даже страшно было прикоснуться.

– Ты думаешь обо мне, я знаю, – ослепительно улыбнулась девушка.

– Я всегда о тебе думаю с тех пор, как увидел тебя, – не стал отпираться Казимир.

И вдруг… Подчинившись внезапному порыву, он схватил Барбару за плечи и крепко прижал к себе. Сердце девушки застучало громко и часто, а она сама едва не задохнулась от волнения.

Почувствовав себя неловко, Казимир отпустил любимую и отступил на шаг. Но когда увидел её бледное лицо, широко открытые, горящие глаза, прерывисто вздохнул и, сам не понимая, как это случилось, поцеловал её. Затем они смотрели друг на друга и молчали, стыдясь и радуясь тому, что с ними случилось.

В полночь Казимир попрощался и ушёл, а Барбара… Теперь она жила случившимся и ожидала новой встречи.

* * *

Выйдя из подъезда, Бзежинский осмотрелся. Никого. Всё ещё находясь под впечатлением от встречи с Барбарой, он не спеша зашагал по улице. Яркий свет в окнах ресторана, попавшегося на пути, привлек внимание Казимира. Но еще больше его заинтересовал человек в черном плаще, следивший за ним с противоположной стороны улицы.

Казимир поёжился и ускорил шаг. Он словно спиной чувствовал, что за ним неотступно следуют.

– Ну что ж, моей скромной личностью уже заинтересовались, – «поздравил» он себя, добравшись до дома. – Однако не стоит нервничать по пустякам.

Спать он лёг с мыслями о Барбаре. Зевая и ворочаясь с боку на бок, он, чтобы не думать о человеке в плаще, всячески смаковал свой поцелуй, оставленный на устах красавицы. Теряясь в догадках, прав он был или нет, Казимир закрыл глаза, зажмурился, и… Не заметил сам, как погрузился в глубокий сон.

13.

Две недели провёл Хагай Гордон в больничной палате и всё это время хранил угрюмое молчание. Он не обращал внимания на соседей, не разговаривал с доктором Манесом во время осмотров, игнорировал вопросы медсестёр, делавших ему уколы и перевязки, плохо ел, отказывался от приёма лекарств. Хагай вёл себя так, будто выбыл из жизни.

Однажды утром в больнице появились гестаповцы.

– Имя, фамилия, национальность? – по-польски спросил один из них, остановившись около кровати Гордона.

Хагай даже бровью не повёл.

– Имя, фамилия, национальность? – повысил голос гестаповец.

Ни один мускул не дрогнул на лице Хагая. Гестаповцы недоумённо переглянулись и заговорили друг с другом, обсуждая неожиданную ситуацию. Сопровождавший их доктор Манес не выдержал.

– Этот больной не в себе, – сказал он. – Во время бомбёжки погибла его семья, а сам он лишился обеих ног. Вот с тех пор он молчит как истукан и ни с кем не разговаривает.

– Его фамилия, имя, национальность? – посмотрел на его взволнованное лицо колючим цепким взглядом гестаповец.

– Это доктор Хагай Гордон, – сказал Манес, бледнея. – По национальности, гм-м-м… Он еврей.

Гестаповец с брезгливой миной, появившейся на лице, внёс в тетрадь запись и в графе «национальность» аккуратно вписал слово «жид».

– У него ещё не зажили раны, господин офицер, – почувствовав неладное, заговорил Манес, но гестаповцы развернулись и друг за другом вышли из палаты.

Через час к больнице подъехали два грузовика. С тетрадью в руках офицер ходил по палатам и выбирал пациентов, которых отметил ранее галочкой. Их тут же хватали солдаты и выводили во двор. Хагая Гордона вынесли на носилках и положили на землю.

Солдаты стали загонять арестованных евреев в грузовики. Когда дошла очередь до калеки, офицер достал из кобуры пистолет и взвёл курок. Но выстрела не последовало. Тонкие губы гестаповца растянулись в похожей на звериный оскал злобной улыбке. Подозвав двух солдат, он приказал свалить Гордона в глубокую вонючую лужу недалеко от входа, а сам расправил плечи и замер, с усмешкой наблюдая, как подчинённые исполняют его приказ.

– Что вы?! Что вы?! Нельзя же так поступать с людьми! – закричал доктор Манес и бросился к солдатам. – Он же человек, господин офицер! – кричал он, разведя в стороны руки. – Он не военный, он врач, калека безногий, пощадите его, господин офицер?!

Немец с недоумением посмотрел на него.

– Нет, он не человек, а жид! – сказал он с ухмылкой. – Он хуже собаки или свиньи! Но-о-о… Я даю ему шанс. Если он сможет самостоятельно выбраться из лужи, то пусть живёт.

– Нет-нет, я не позволю! – замотал головой доктор Манес. – Я не…

Офицер выстрелил. Доктор камнем упал на землю, а солдаты с носилками, переступив через его тело, подошли к луже и свалили в неё Гордона. В течение четверти часа немцы с хохотом и улюлюканьем наблюдали, как Хагай пытается выбраться. Оказавшись в вонючей жиже, он лихорадочно шарил вокруг себя руками, отчаянно пытаясь за что-нибудь зацепиться. Он пытался крикнуть, но в рот проникла грязь и застряла в горле. Из окон корпуса за ним украдкой наблюдали больные и медперсонал больницы. Гордон отчаянно боролся за жизнь. Временами казалось, что он вот-вот утонет, захлебнувшись, но… всё-таки ему удалось выбраться. Он опёрся руками и коленями о дно и приподнял голову, чтобы отдышаться. Его действия были медлительными и неуклюжими. Хагай отчаянно боролся, чтобы голова его больше не опускалась в жижу. Носа, глаз, рта, ушей видно не было. Набравшись сил, он сумел сделать ещё один рывок вперёд и сразу же упал, погрузившись с головой в грязь.

– Всё, капут! – объявил офицер и собрался отдать приказ к отъезду, но голова Хагая снова показалась над поверхностью лужи.

На этот раз она болталась как маятник часов, словно не в силах была больше держаться на плечах. Поднятая вверх левая рука хваталась за воздух скрюченными, словно когти хищной птицы, пальцами.

– Вы только посмотрите, какой живучий жид?! – воскликнул восхищённо, округлив глаза, офицер. – Все жиды живучи, как крысы и тараканы! Нет, вы только посмотрите, как он цепляется за жизнь?!

Гордон тем временем упорно полз к краю лужи и замер лишь тогда, когда голова упёрлась в бордюр у ног офицера. Силы окончательно покинули его.

– Сегодня этот жид заслужил, чтобы остаться живым, – хмуря лоб, сказал офицер, пряча пистолет в кобуру. – Такого упорства я никогда не видел. – Он посмотрел на притихших солдат, затем на часы и резким, строгим голосом выкрикнул: – Все по машинам! Шнель! Шнель!

Как только грузовики отъехали от больницы, из дверей корпуса тут же высыпали врачи и медсёстры. Обгоняя друг друга, они поспешили на помощь Гордону и доктору Манесу, который не подавал признаков жизни…

* * *

Сбавляя скорость, поезд подъехал к перрону и остановился. «Варшава!» – послышался голос проводника в проходе. «Значит я на месте, – подумал Генрих Рихтер, снимая с полки чемодан. – Пора к выходу…» Перрон был переполнен. «Полная идиллия, как будто Польша не оккупирована Германией и всюду царит мирная жизнь и благополучие…» – скептически улыбнулся разведчик.

…Целый день Генрих ходил по городу, в котором не был несколько лет. Опасаться ему было нечего – майор Забелин снабдил его надежными документами.

Отыскав тихую улочку на городской окраине, Генрих подошёл к подъезду и осмотрелся. После его стука в окне мелькнуло чьё-то лицо. Глухой мужской голос спросил:

– Кто там?

– Тот, кого вы, видимо, не ждёте, – отозвался Генрих с облегчением. – А мне вот дядю Збышека повидать надо.

– Для кого дядя Збышек, а для кого пан Секлюцкий, – пробубнил мужчина.

– А я Густав Валленштейн, – представился Генрих. – От кума вам, Олексия, привет привёз. Слышали о таком, пан Секлюцкий?

За окном появился свет, и мужчина сделал приглашающий жест рукой.

– Так-так, – сказал пан Секлюцкий, – значит, ты мне привет от кума привёз? – Он нахмурил озабоченно лоб и протянул правую руку: – Так где он? Давай его мне.

– Ах, да, – встрепенулся Генрих, передавая записку. – Вот, пожалуйста… Олексием собственноручно написанная.

– Давай, сам разберусь, – пан Секлюцкий водрузил на нос очки. – Узнаю почерк кума, – с улыбкой заявил он и более приветливо посмотрел на гостя: – А почему немецким именем представился? Вот взял бы и не пустил тебя на порог.

– А я и есть самый настоящий немец, – улыбнулся Генрих. – А в Варшаву приехал с документами австрийца. Могу предъявить, если не верите.

– Да ладно, – махнул рукой пан Секлюцкий. – Мне что немец, что поляк, что еврей, что русский. Лишь бы человек был хороший, а не фашистский прихвостень.