«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

Переписка писателя и вождя прервалась на четыре года — до рокового 1937, года смертельной опасности и тяжелейшего внутреннего кризиса для Шолохова. Кризиса такой тяжести, что Сталин — в ответ на просьбу Шолохова срочно принять его — в сентябре 1937 года посылает на Дон генерального секретаря СП СССР В. П. Ставского. Сталин внимательно следил за состоянием Шолохова и готовился к встрече с ним. В закрытом (под грифом «Секретно») письме Ставский сообщал Сталину:

«В связи с тревожными сообщениями о поведении Михаила Шолохова, я побывал у него в станице Вёшенской. <...> М. Шолохов до сих пор не сдал ни IV-й книги “Тихого Дона”, ни 2-й книги “Поднятой целины”. Он говорит, что обстановка и условия его жизни в Вёшенском районе лишили его возможности писать.

Мне пришлось прочитать 300 страниц на машинке рукописи IV книги “Тихого Дона”. Удручающее впечатление производит картина разрушения хутора Татарского, смерть Дарьи и Натальи Мелеховых, общий тон разрушения и какой-то безнадежности, лежащей на всех трехстах страницах; в этом мрачном тоне теряется и вспышка патриотизма (против англичан) и гнева против генералов у Григория Мелехова.

М. Шолохов рассказал мне, что в конце концов Григорий Мелехов бросает оружие и борьбу.

— Большевиком же его я делать никак не могу»92.

Поражением закончились попытки литературных и политических властей вынудить Шолохова отступить от исторической правды и сделать хотя бы в конце книги из Григория Мелехова «большевика».

Из этого же письма Ставского явствует, насколько велико было политическое давление на писателя, особенно со стороны местных властей. Это давление и вновь усилившиеся на Дону репрессии привели Шолохова к внутреннему кризису, настолько сильному, что, — как пишет Ставский Сталину, — «в порыве откровенности М. Шолохов сказал:

— Мне приходят в голову такие мысли, что потом самому страшно от них становится.

Я воспринял это, как признание о мыслях про самоубийство»93, — комментирует эту фразу Ставский, что, думается, неверно. «Мысли», от которых самому Шолохову становилось страшно, были связаны, скорее всего, не с самоубийством, но с переоценкой ценностей, своих идеалов в связи с категорическим неприятием того, что происходило в родном ему Вёшенском районе и во всей стране.

Можно с уверенностью сказать, что командировка Ставского на Дон была связана с тем, что Сталин получил от Ежова сведения о готовившемся местными органами внутренних дел аресте Шолохова, для которого необходимо было только согласие Сталина. Зная об этом, Сталин и направил на Дон Ставского.

В 1937 году репрессивные органы на Дону получили, наконец, реальную возможность рассчитаться с Шолоховым и за «Тихий Дон», и за его критику действий местной власти в пору коллективизации. Руководивший ОГПУ Северо-Кавказского края в начале 30-х годов Е. Г. Евдокимов, планировавший арест Шолохова еще в 1930—1931 годах, становится в это время первым секретарем Ростовского обкома партии, то есть полным хозяином области. Началась планомерная подготовка к уничтожению Шолохова.

Как альтернатива аресту предполагалось перемещение писателя с Дона в какой-нибудь крупный индустриальный центр, чтобы оторвать его от казачьих корней, от родной питательной почвы, заставить изменить и образ жизни, и тематику творчества.

Предшественник Евдокимова на посту партийного руководителя области Шеболдаев настойчиво убеждал писателя «переменить местожительство», — об этом Шолохов писал Сталину. «При каждой встрече он осторожно, но настойчиво говорил, что мне необходимо перейти на другую тематику; необходимо влиться в гущу рабочего класса, писать о нем, т. к. крестьянско-казачья тематика исчерпана, и партии нужны произведения, отражающие жизнь и устремления рабочего класса. Он усиленно советовал мне переехать в какой-либо крупный промышленный центр, даже свое содействие <...> обещал»94.

О необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район говорил В. Ставский еще на пленуме РАПП’а в 1929 году и повторил в своем письме Сталину в 1937 году: «Лучше всего было бы для Шолохова (на которого и сейчас влияет его жены родня, — от нее прямо несет контрреволюцией) — уехать из станицы в промышленный центр, но он решительно против этого, и я был бессилен его убедить в этом»95.

Вырвать, выкорчевать Шолохова из родных мест, лишить его корней, разорвать связи с родной землей, — таким было одно из важных направлений «перевоспитания» художника, с тем, чтобы «приручить» его, сделать послушным. Лишить возможности защищать народ. А если он не «перевоспитается» — уничтожить. И подготовка к этому велась самым активным и серьезным образом.

Как писал Шолохов Сталину в 1937 году, «ближайшие соратники» первого секретаря обкома Шеболдаева, «не таясь, говорили, что Шолохов — кулацкий писатель и идеолог контрреволюционного казачества, вёшенские шеболдаевцы каждое мое выступление в защиту несправедливо обиженного колхозника истолковывали как защиту кулацких интересов, а нач[альник] РО НКВД Меньшиков, используя исключенного из партии в 1929 году троцкиста Еланкина, завел на меня дело в похищении у Еланкина... “Тихого Дона”! Брали, что называется и мытьем, и катаньем».

Как видим, не только белогвардейцев и «братьев-писателей», но и работников ОГПУ (переименованного в 1937 году в НКВД) занимал вопрос о плагиате. Однако и их поиски в этом направлении оказались безуспешными.

Вся эта возня вокруг Шолохова, затеянная органами внутренних дел, прикрывалась все той же мнимой «заботой» о писателе, за которой скрывалось стремление «перевоспитать» его. «— Мы не хотим Шолохова отдавать врагам, хотим его оторвать от них и сделать своим!», — приводит Шолохов слова партийного секретаря Евдокимова. — «Вместе с тем тов. Евдокимов также и добавил:

— Если б это был не Шолохов с его именем, — он давно бы у нас был арестован»96.

И эти слова не были пустой угрозой.

Буквально сразу после визита Ставского в Вёшенскую местные власти практически уже начали готовить арест Шолохова. Провокация была поручена чекисту запаса И. С. Погорелову. Вот как он рассказывает об этой истории:

«Осенью 1938 года я был вызван в Ростовское областное управление НКВД. Начальник управления Гречухин доверительно сообщил мне, что на Северном Кавказе обнаружена подпольная контрреволюционная организация, возглавляемая писателем М. А. Шолоховым, что в ее руководящее ядро входят секретарь Вёшенского райкома партии Луговой, председатель Вёшенского райисполкома Логачев, старый казак Громославский (тесть Шолохова) и другие. Гречухин сказал мне: “Сталин и Нарком НКВД Ежов приказали нам разоблачить и ликвидировать эту организацию. Вопрос этот согласован с Ростовским обкомом партии. Получено указание об аресте Шолохова и всей его группы, и что исполнение этой операции поручается Погорелову”.

Я был потрясен сообщением Гречухина. Я не верил тому, что Шолохов — “враг народа”, что он — организатор антисоветской группы на Дону. Понимая всю опасность угрозы, нависшей над выдающимся советским писателем, и думая о том, как бы его предупредить и спасти, я дал согласие взяться за эту операцию. В эти дни М. А. Шолохов приехал в Ростов, и мне удалось с ним повидаться и рассказать ему о грозящей расправе. Тогда же мы с ним решили немедленно (разными путями) уехать в Москву, чтобы обо всем доложить Сталину. В Москву Шолохов приехал с Луговым и обратился к Сталину. Сталин сразу же принял Шолохова, внимательно выслушал его. По этому делу из Ростова-на-Дону привезли начальника управления НКВД Гречухина, его заместителя Когана и других. 4 ноября 1938 года на заседание Политбюро Сталин пригласил Шолохова, Лугового и меня. Мы, конечно, очень волновались. Сталин попросил Шолохова рассказать о существе дела. Шолохов встал и кратко ответил: “Мне нечего добавить к тому, что я изложил в письме и личной беседе с вами. Пусть об этом доложит Погорелов”. И мне пришлось докладывать — разоблачать Гречухина и Когана. В заключение я сказал, что в управлении НКВД с меня взята особая “подписка” с сохранением тайны этой операции.

Внимательно выслушав меня, Сталин спросил у Гречухина: “Так ли было дело?” Гречухин и Коган пытались в своих выступлениях яростно оболгать меня как провокатора, которому они якобы не давали никаких поручений. Сталин все время подходил к выступавшим и всматривался в их лица. Я поднял руку. Сталин дал мне слово. Я сказал: “Товарищ Сталин, они говорят неправду. У меня есть документ, изобличающий их”. Сталин ответил: “А мне давно ясно, что они говорят неправду”. Я подал Сталину свой блокнот, в котором сохранились запись и план, сделанные рукой Когана, — адрес явочной конспиративной квартиры в Ростове-на-Дону, где я с ним встречался и получал от него инструктаж. Сталин взял этот блокнот, подошел к Когану и спросил: “Кто же тут говорит правду? Погорелов или вы? Это ваша подпись?” Нервы у Когана не выдержали, и он признался: “Да, моя. Правду говорит Погорелов. Директивы о подготовке ареста Шолохова я получил от Гречухина”... От членов Политбюро ко мне посыпались вопросы. Были вопросы к Шолохову и к Луговому. Шолохов выступал дважды, обоснованно и документально разоблачая перегибы местных работников, нарушения революционной законности на Дону. Сталин вдруг вытащил из дела и зачитал мою “подписку”, сделанную в Ростовском управлении НКВД, о том, что в случае разглашения тайны этого дела я подлежу расстрелу без суда и следствия. Сталин подозвал меня и спросил: “Это ваша подписка?” Я подтвердил, что моя. Сталин строго спросил Ежова: “Почему у вас в НКВД берутся такие запугивающие подписки?” Ежов признал, что эта подписка — противозаконная. Было еще много вопросов к нам, выступали члены Политбюро, и Сталин, подводя итоги, сказал, обращаясь к Гречухину и его коллегам: