«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

Статья М. Горького «О русском крестьянстве» (1922), его книга «Несвоевременные мысли» (1918), другие выступления свидетельствуют о том, что он видел в деревне, прежде всего, «неодолимый консерватизм». «Вокруг — бескрайняя равнина, а в центре ее — ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда», — таким было отношение Горького к крестьянину, отношение явно несправедливое. Такова «среда, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русской революции, — писал Горький в 1922 году. — Это — среда полудиких людей»67. Он призывал помнить, что «Парижскую коммуну зарезали крестьяне...»68.

С такими мыслями Горький получает на суд роман, посвященный тому, как казачество чуть было не «зарезало» русскую революцию!

Надо признать, Горький дал высокую художественную оценку роману, но ему трудно было поддержать его политическую тенденцию.

В письме к Фадееву, очень сдержанном, напоминающем официальный отзыв о романе, он в частности писал:

«Третья часть “Тихого Дона” произведение высокого достоинства, — на мой взгляд, — она значительнее второй и лучше сделана.

Но автор, как и герой его, Григорий Мелехов, “стоит на грани между двух начал”, не соглашаясь с тем, что одно[му] из этих начал, в сущности, — конец, неизбежный конец старого казацкого мира и сомнительной “поэзии” этого мира. Не соглашается он с этим потому, что сам весь еще — казак, существо биологически-связанное с определенной географической областью, определенным социальным укладом».

Горький считал, что автор «Тихого Дона» нуждается в «бережном и тактическом перевоспитании»69.

Как видим, эта оценка полярна по отношению к позиции самого Шолохова и к замыслу романа. Шолохов, конечно же, не мог согласиться с тем, что «казацкому миру» пришел «конец» и что «поэзия» этого «мира» сомнительна.

По мнению Горького, не только герой, но и автор романа «Тихий Дон» «стоит на грани между двух начал», не примыкая окончательно ни к одному из них. Слова эти взяты Горьким в кавычки; они — из главы XX шестой части романа, где Григорий Мелехов ведет тяжелый разговор с Иваном Алексеевичем Котляровым и Мишкой Кошевым, заявив им (вспомним Филиппа Миронова): «Что коммунисты, что генералы — одно ярмо». «Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода, — заключает Шолохов. — И от того, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, — родилось глухое неумолчное раздражение» (выделено нами. — Ф. К.) (4, 159—161).

В романе Григорий Мелехов стоит на грани в борьбе двух начал, — белых и красных. Горький же переводит разговор в несколько иную плоскость, понимая под этими двумя началами старый казацкий мир и мир новый, советский. Он видит ограниченность Шолохова в его приверженности к казацкому миру, в его областничестве.

«Рукопись кончается 224 стр., это еще не конец, — писал Горький Фадееву. — Если исключить “областные” настроения автора, рукопись кажется мне достаточно “объективной” политически, и я, разумеется, за то, чтобы ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов»70.

А заканчивалось письмо так: «Шолохов — очень даровит, из него может выработаться отличный советский литератор, с этим надо считаться. Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявлять и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя»71.

Столь своеобразная поддержка Шолохова, который, при очевидной талантливости, в третьей книге «Тихого Дона», по мнению Горького, «еще не нашел себя», не могла дать практического результата. Ведь Фадеев также не отвергал талант Шолохова и говорил о необходимости «воспитательной работы» с ним, он также был за публикацию третьей книги романа, но при условии коренной ее переработки. С этим-то Шолохов согласиться не мог.

Алексей Максимович Горький. 1931 г.

Так и не дождавшись решения о публикации третьей книги романа, Шолохов вновь обращается к Горькому. Он направляет ему окончание шестой части и письмо, в котором подробно объясняет замысел третьей книги романа, акцентирует его внимание на той политической проблеме, — насилие над крестьянством со стороны троцкистов — да и не только их, — которая и привела в 1919 году казаков к восстанию против советской власти.

Шолохов писал Горькому: «...Некоторые “ортодоксальные” “вожди” РАПП’а, читавшие мою 6-ю ч[асть], обвинили меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию, причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст[ани]це 62 казаков-стариков или расстрелы в ст[ани]цах Казанской и Шумилинской, где количество расстрелянных казаков (б[ывшие] выборные хуторские атаманы, георгиевские кавалеры, вахмистры, почетные станичные судьи, попечители школ и проч[ая] буржуазная контрреволюция хуторского масштаба) в течение 6 дней достигло солидной цифры — 400 с лишним человек... И, естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями Сов[етской] власти, иногда даже заведомыми врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество.

Но я должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, т[ак] к[ак], не давши этого, нельзя вскрыть причины восстания. А так, ни с того, ни с сего — не только не восстают, но и блоха не кусает.

В 6-й ч[асти] я ввел “щелкоперов” от Совет[ской] власти (...комиссар 9-й армии Малкин — подлинно существовавший и проделывавший то, о чем я рассказал устами подводчика старовера; член малкинской коллегии — тоже доподлинный тип, агитировавший за социализм столь оригинальным способом), для того, чтобы, противопоставив им Кошевого, Штокмана, Ивана Алексеевича и др., показать, что не все такие “загибщики” и что эти самые “загибщики” искажали идею Советской власти.

У некоторых собратьев моих, читавших 6-ю ч[асть] и не знающих того, что описываемое мною, — исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение против 6-й ч[асти]. Они протестуют против “художественного вымысла”, некогда уже претворенного в жизнь...

Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест... Занятно, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то ¾ нужно выбросить» (8, 28—29).

Чтобы до конца понять обстановку, которая сложилась вокруг романа «Тихий Дон» к лету 1931 года, когда Горький получил это письмо Шолохова, надо знать отношение к роману самой всесильной организации того времени — ОГПУ, где, естественно, также прочитали рукопись 6-й части «Тихого Дона» (вспомним: «Рукопись <...> была задержана <...> руководителями РАПП’а и силами, которые стояли повыше»). Один из этих «читателей», — как рассказывал Шолохов, прямо заявлял писателю: «Ваш “Тихий Дон” белым ближе, чем нам!»

«Нет! Вы ошибаетесь! — ответил ему Шолохов. — В “Тихом Доне” я пишу правду о Вёшенском восстании. В этом — особая сложность. Но позиция моя беспощадная!»72.

А Генрих Ягода, не вступая с Шолоховым в объяснения по поводу романа, при встрече, — как рассказывал Шолохов, — просто «дружески» говорил ему: «А все-таки вы — контрик!»73.

Такое отношение ОГПУ к «Тихому Дону» диктовалось тем, что своим романом, где рассказывалась правда о геноциде в отношении казачества, Шолохов бросил вызов не только троцкистам, но и всему репрессивному аппарату. Этот вызов был принят и едва не закончился в конце 30-х годов арестом и гибелью Шолохова. Как уже говорилось ранее, еще в двадцатые годы Евдокимов, возглавлявший ОГПУ на Дону, а потом руководивший Ростовским обкомом партии, просил у Сталина согласия на арест Шолохова.

Вот по какому острию ножа или, скажем иначе, по какому тонкому льду шел Шолохов, создавая и отстаивая «Тихий Дон».

Писателю потребовалось действительно огромное мужество и упорство не только для того, чтобы написать этот роман, но и опубликовать его в первозданном виде.

И это мужество и упорство он проявлял, как никто.

Впрочем, надо отдать должное мужеству и мудрости не только Шолохова, но и Горького, который, будучи далеко не во всем согласен с романом и понимая всю степень взрывной силы, которая в нем таилась, тем не менее добился встречи Сталина и Шолохова на своей даче, предварительно передав Сталину рукопись третьей книги романа. И это был для Шолохова последний шанс. Но была ли надежда, что такой роман поддержит Сталин, чье отношение к казачеству мало чем отличалось от отношения Горького, да, пожалуй, было и покруче.