Соседи (СИ) - Коруд

Бабы эти всё туда же: сегодня одна, завтра другая, послезавтра десятая. Эти сороки ведутся на блёстки, а его это бесит, я же вижу! — с жаром воскликнула Аня. — А сейчас, смотрю, вообще разворачивает их на выход одну за одной, стройными шеренгами маршируют.

Чуть помолчала.

— В общем, ты на него хорошо влияешь, Уля. Наверное, ты единственный человек, способный на него как-то вообще влиять. Еще месяц-второй — и, глядишь, и уходить от нас передумает. Так что я приехала-то, в общем, попросить тебя… Не знаю, правда, как теперь тебя просить… Ну…

Аня потратила столько времени и сил, чтобы просить Ульяну о том, что она делает и продолжит делать без всяких просьб. Наверное, выжала себя до дна.

— Я поняла, — Уля жадно втянула ноздрями остывающий воздух, пытаясь наполнить им легкие, которым последние полчаса так не хватало кислорода. — Не волнуйся, мне с моего тонущего кораблика деваться и так уже некуда, я на нём капитан. Значит, это его песни вы исполняли?

Пару раз моргнув, Аня в удивлении уставилась на неё:

— На том сольнике? Да. Я, честно говоря, думала, что если ты и спросишь, то о другом.

«О чем? О том, что между вами было?»

— Не спрошу. Мне кажется, и так всё ясно, — отвела Ульяна взгляд. — Спасибо, что поделилась.

— Хорошо, — согласно кивнула Аня. — Хотела бы я тебя обнадежить, но не стану: это неправильно и вообще опасно. Но всё-таки мне кажется, ты его единственная привязанность и есть. По крайней мере, тобой он дорожит. Как бы странно это для тебя ни звучало с учетом ваших тринадцати лет.

Это называется добить.

— Дорожить можно по-разному, — глухо отозвалась Ульяна.

— Да. Это правда.

***

Эта договоренность с Андреем не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Егор решил: «Ты взрослый мужик, вот и веди себя как взрослый мужик, а не как девка сопливая». Раз уж пообещал, то встретится, а там будь что будет. От первого шока с горем пополам он успел оклематься, так что, глядишь, и нормально пойдет. В противном случае… Ну, встретится, а потом попробует забыть. Снова. Как-нибудь намекнет ему, что не заинтересован в продолжении общения.

Вообще-то, Егор об этом наслышан, их народ, их табор — те, кто еще топчет эту землю, а не скопытился, не пропал в местах не столь отдаленных или без вести — стремится по возможности держаться вместе и в случае чего вписывается друг за друга всем составом. Но, во-первых, прошлое и народ остались в Чесноковке, больше двадцати двух лет прошло. Во-вторых, Егор никогда не причислял себя ко «всем», никогда не чувствовал себя неотъемлемой частью их группы, хотя по всем признакам, по воле судьбы ею и являлся. Он — классический её образчик, по нему и его семье можно учебники для будущих специалистов писать. Он и его семья — иллюстрация к тезису, что жизнь после возможна, и жизнь, к удивлению многих, самая что ни на есть обычная.

Да что там «по нему»? По ним всем нужно писать учебники и каждый кейс рассматривать по отдельности: изучая причинно-следственные связи, влияние дыр системы и среды их обитания на судьбу каждого из них от младых ногтей до могилы. Исследовать, писать, выпускать и распространять. В этом случае, возможно, общество когда-нибудь чуть-чуть оздоровится.

Здесь должен зазвучать голос Николая Дроздова: «Здравствуйте, дорогие друзья! Сегодня наш рассказ — о хорошо известных человеку и презираемых им представителях дикой фауны, посягающих на его, человека, до блеска вылизанный мир. О тараканах».

Что есть, то есть. Вряд ли в тот период кто-то из них ощущал себя иначе. Кто знает, может быть, и впрямь гуманнее было бы прихлопнуть самых безнадежных из них тапкой. Чтобы не мучились. Такое убийство из сострадания, знаете. Злая ирония, но… За каждой шуткой кроется толика правды. Тогда жестокость системы заключалась в её равнодушии. В показном милосердии при неимении ресурсов и готовности что-то в себе менять. Сейчас, говорят, всё иначе. Говорят, сейчас трава там сочнее и зеленее.

Не проверял.

Они были табором: такие же чумазые, дикие, тощие оборвыши, выживающие на сваренной на воде каше и картошке. С утра до ночи каша и картошка. В драных разваливающихся ботинках, заношенном тряпье не по размеру. Под пожранными молью дырявыми пледами. Чем богаты, тем и рады, нечего нос воротить. Черноглазые, синеглазые, зеленоглазые, с глазами цвета охры. Люди их боялись, избегали на них смотреть. Оберегая себя от неприятных мыслей, упрямо делали вид, что их не существует. Кочевники, у них не было дома: только осядешь в одном месте, привыкнешь к заведенным устоям — снимайся, меняй, начинай всё заново, бейся за право на жизнь. Цыганята, башкиры, татары, русские — полный набор. Курили поголовно.

Криминал, наркотики, пьянство, жестокость, безразличие семьи, её отсутствие. Истории у всех разные, а итог один: они вместе. В словах «батор» и «табор» совпадают буквы. Им нравилось называть себя батором, а он не понимал, почему. Они же табор. И на каждом из них стоит клеймо. Как на рогатом скоте.

Они. Все они отличались полутонами, степенью искорёженности. Каждый был поломан чуть иначе, чем его собрат. Самое страшное, что, по сравнению с увечьями психики, полученные на этих кругах ада увечья физические — просто не стоящая внимания хуйня. Самое страшное, что в прямом смысле всё зависело от стечения обстоятельств, от того, когда, как именно, в каких точках оказалась приложена внешняя сила, но при этом в своей «нетаковости» каждый винил и винит себя. От ощущения никчёмности не избавиться, как ни пытайся.

Так уж вышло, что Егор прошёл все три первых круга — дважды снимался с места и начинал с нуля. А потом — опять, снова сначала. Мать с отцом отдали всё, чтобы выдрать его из когтистых лап определившейся судьбы. От всего отказались.

Первый круг отложился физической болью, «пониманием» на уровне неудовлетворенных базовых инстинктов, сначала собственным, а затем и чужим надрывным рёвом в ушах.

Второй отложился по первóй смазанными, как через мутное стекло, а затем всё более яркими, надёжно врезавшимися в детскую память картинками. Отложился адаптацией ко всем видам боли, возникновением в голове примитивной логической цепочки и постепенным осознанием: он какой-то не такой, порченный, а значит, недостоин их любви. Отложился ложными надеждами — поначалу сладкими, трепетными, отчаянными, потом постепенно угасающими и наконец похороненными. Отложился всё громче звучавшим шепотом интуиции.

Третий… Третий отложился в нём намертво — окончательным пониманием. Борьбой за ступеньку на их иерархической лестнице. Согласием с мыслью, что портит чужие жизни. Надёжно вросшим в душу чувством вины. Смирением.

С собой. Но