Соседи (СИ) - Коруд

тринадцать лет мы общались на уровне «привет — как дела — пока». А этим летом… Ну… Я вроде как понравилась его приятелю и… Всё постепенно начало возвращаться к… Сначала Вадим меня везде за собой таскал, потом уже и таскать не нужно оказалось… Как-то так, если коротко.

— И… Какие у вас сейчас отношения, если не секрет? — вкрадчиво поинтересовалась Аня.

— Вообще не секрет, — откликнулась Ульяна мрачно, не сводя глаз с виднеющегося в отдалении памятника Лермонтову. Михаил Юрьевич сегодня выглядел уставшим и растревоженным одновременно. — Дружеские. Похожие на братско-сестринские, как прежде.

— Братско-сестринские, — эхом повторила Аня. — Хм…

— Я малая, если ты не заметила, — в голосе появились нотки раздражения. При мыслях, что в его восприятии она останется малой навечно, раздражение возникало внутри само по себе. Ей будет семьдесят, если доживет, а семидесятишестилетний дед — пусть доживет! — будет окликать её во дворе скрипучим голосом: «Эй, малая! Куда намылилась? В аптеку? Валокординчика мне прихвати!».

— Заметила, но… Ладно, — Аня явно передумала развивать мысль. — Ну, ты же не просто так дверь взломала, да? Не потому, что к брату на концерт так хотелось попасть?

Голос её звучал мерно, успокаивающе, искренне и доверительно — не нашлось сил ему возражать и сопротивляться, искать в себе слова. В Аниных интонациях сквозил очевидный посыл: «Что бы ты ни сказала, я на твоей стороне».

— Не просто, — чуть помолчав, признала верность её догадки Уля.

Будь что будет. Аня не Вадим, не сдаст. Откуда в ней возникло это убеждение — чёрт знает. Интуиция.

Аня кивнула. По её реакции, которую Ульяне очень захотелось вдруг увидеть, не сказать было, что человек удивился, вовсе нет. На губы легла легкая, понимающая улыбка, только и всего.

— Я так и думала, — спокойно произнесла она, затушив сигарету о близстоящую урну. — А ещё мне показалось, что Стриж тоже понял, отсюда и такая явная агрессия.

— Всё настолько очевидно? — ужаснулась Ульяна.

— Только тем, кому действительно не до фонаря, — по-доброму усмехнулась Аня. — Мы с Вадиком здесь два крайне заинтересованных лица, потому и заметили. За Егора не волнуйся: есть подозрение, что он не поймёт, пока носом не ткнут. К сожалению или к счастью. Я этого делать не стану, у меня свои цели. Хотя, исходя из только что услышанного, просить тебя о таком я права не имею.

Уля чувствовала себя так, словно в дремучем лесу заблудилась. В новолуние, в непроглядную темень. Пока в голове не было ни одной правдоподобной версии о том, зачем Аня здесь. Её просьбу «общаться больше» Ульяна прекрасно помнила. Приезжать только для того, чтобы её повторить? Для того, чтобы уточнить о характере взаимоотношений? Чтобы поддержать? Спасибо, конечно, поддержка не помешает, но принимать её от человека, которого пятый раз в жизни видишь, довольно странно.

— О чём? — чувствуя, как душа падает в пятки, уточнила Уля.

— Как тебе запись? Точнее не так. Как тебе твой сосед версии шестилетней давности? — доставая из пачки вторую и прикуривая, спросила Аня. — Прости за это, — взглядом указала она на сигарету, — что-то нервничаю немного, мне так проще…

«Что-то я тоже нервничаю… Хватит тянуть!»

— Другой. Очень много… жизни, — Уля не понимала, как на пальцах объяснить, в чём различие: всё оставалось на уровне восприятия, на уровне эмоций, находило совершенно разный отклик в сердце. — Иная… энергия. Не знаю. Вроде он, но… не он. Разница не так заметна, когда играет, но просто в глаза бросается, когда поёт.

— Ты же, конечно, о семье в курсе, — чуть помолчав, Аня выдохнула сизый дым, и сероватое облачко, поднимаясь вверх, медленно рассеялось в воздухе. — Это случилось пять лет назад. Он ушел из группы на следующий день, просто раз — и всё, бросил всех. Есть Егор, нет Егора. Без каких-либо объяснений, без оправданий. Пришел на репетицию пустой, поддатый, собрал манатки, инструменты и молча свалил. Всё, что мы тогда услышали: «Я ухожу».

Её голос звучал спокойно, но взгляд остановился в одной точке, а зажатая в пальцах палочка вдруг начала ходить ходуном.

— Тогда казалось, ни с того ни с сего. Только потом, через несколько дней, басист, уже бывший, рассказал мне о родителях. Причем сам он узнал не от Чернова, а от соседей, может даже от вас. Я Егору тогда трубу оборвала. Без толку. Под дверью просиживала. Один раз мне открыли. Я тогда разговаривала с пустотой, клянусь. С призраком. Свою любимую гитару он успел расхерачить, и я собственными глазами видела её бездыханное тело, переломанный хребет… На подставке прямо посреди комнаты. Он как будто весь мир вокруг себя желал уничтожить. Как будто специально на самом видном месте её поставил, чтобы почаще смотреть и привыкать к боли. Чтобы постепенно её в себе изжить, чтобы душу извести. Он же музыкой жил, а тут… Мне потом кошмары неделю снились, Уль, — судорожно вздохнула Аня, на несколько мгновений прикрывая глаза. — Потом встретила Костю, как-то закрутилось с ним и… В общем, я попыталась отпустить ситуацию, тем более все мои попытки достучаться до Егора оказались абсолютно тщетными. Потом еще вирус этот… Карантин. И самой-то мне с горем пополам почти удалось, ну, отпустить, но вот группе нашей — нет.

Ульяна ловила каждое слово, пусть каждое и впивалось колом прямо в солнечное сплетение. Эту информацию она могла узнать только от одного человека — и этот человек прямо сейчас сидел рядом, почему-то готовый с ней делиться. Описанное Аней приводило в ужас и в очередной раз рождало внутри чувство вины за собственную слепоту. Никакие оправдания, попытки обелить себя не помогали. Она намеренно тогда ничего не видела. Ни одной попытки не предприняла, ни одной «не такой» мысли в голову свою пустую не допустила. Слушала мамины причитания и соглашалась. Мстила за причиненное восьмью годами ранее.

Зло отшвырнув окурок куда-то на газон, Аня облокотилась на спинку скамейки, откинула голову, закрыла глаза и замерла в этом положении.

— Три года сплошных проблем без просвета, Уль. Музыканты тасовались, как карточная колода. Он умудрялся всех нас в тонусе держать, а у одной меня ни черта не выходило, мы быстро скатились. Для группы время было ужасное, мрак! Вроде и не растеряли нажитое непосильным трудом, а вроде как в трясине какой-то увязли. А как в городе объявили локдаун, так вообще. Всё. Никто ничего не хотел. Короче, к концу третьего года без Егора я приняла решение о роспуске, потому что спасать там, честно говоря, оказалось уже нечего. Но бывает же: за день до встречи, на которой я собиралась сделать объявление, звонит один наш общий