Восход - Петр Замойский

Илья и здесь успел.

— Кому меду, давай картузы, шапки.

Он снял с одного мальчугана картуз и подставил под летку. Открыл затычку. Из отверстия ровной струей потекло золотистое просо.

— Эй-эх, бабы, вот медок! — Он взял пригоршню проса из картуза и начал пересыпать его с ладони на ладонь, приговаривая: — Золотистый медок, зернистый, шатиловский. Да ведь у попа сроду плохого проса не бывало. Навозит землю.

— У попа?! — с удивлением воскликнул кто-то. — Это как — у попа?

— Ну, у батюшки с матушкой, бестолочь. И рожь у него, — рассердился кузнец на момент. Потом улыбнулся. — Ловко спрятал? Знал, куда прятать. Учитесь у пастыря добру.

После некоторого оцепенения толпа вдруг взорвалась. И не понять, что поднялось. Крики, шум, свист, непристойная ругань. Ругались по-мужичьи даже с виду смирные многодетные женщины. И все чаще, все настойчивее требовали:

— Подать нам попа!

— Кричите его!

— Тащите долгогривого дьявола!

— Ах он, окаянный!

— Кричите, бабыньки. Пусть ответ даст.

Но Марфа, самая горластая из женщин и лихая, всех заглушила:

— Чего тут его кричать! Разь он пойдет! Сами давайте к нему на дом.

— На дом, на дом! — подхватили многие.

И гурьба женщин решительно тронулась к дому священника. Но отец Федор, видимо, давно все усмотрел из окна своего кабинета. Окно выходило как раз на площадь, и форточка была открыта.

Не дожидаясь, когда разъяренная, кричащая орава прихожан приблизится к дому, он сам вышел из двери на небольшое высокое крыльцо, с которого сходил, только когда направлялся в церковь, и стал на виду у всех. Гордый, властный. Был он в синем подряснике, на котором нашит огромный крест из золотистой парчи. На голове острая зеленая камилавка. Постояв, будто чего-то ожидая, он не торопясь величаво сошел со ступенек и зашагал толпе навстречу.

Но властный вид, и одеяние, и нагрудный серебряный, висевший на золотой цепочке крест-распятие — все это ничуть не охладило толпу — так велика была злоба. Явись хоть сам дьявол, которым священный пастырь пугал своих овечек, и на него обрушились бы голодные женщины.

Старуха бобылка, душевнобольная, воскликнув:

— Батюшка-а, что же ты с нами наде-елал? — грохнулась под ноги женщинам и забилась в припадке, что-то выкрикивая. Она называлась кликушей.

Это еще более разожгло толпу. Некоторые запричитали, как на кладбище во время похорон.

Священник, видя, что негодование народа дошло до крайности, поднял над головой крест, отсвечивающий на солнце, и грозно возгласил:

— Именем Христа, распятого, пострадавшего за нас, я спрашиваю: кто дерзнул идти против меня? Сорок лет пасу я вас, принимаю на себя ваши смрадные грехи и молю о прощении их пред престолом всевышнего! Сколько вы нагрешили, сколько! Злой ябедой обливали друг друга, воровали, блудили. Не счесть всего.

Священник остановился и некоторое время пристально вглядывался в толпу. Наконец нашел.

— Вон, вижу Марфу. Вопрошаю при всех: великая грешница Марфа, что ты мне шептала, плача, на духу под святой епитрахилью? Про блуд свой шептала. Но тайну твою я передал богу и молился за твой грех. А простит ли он твое прелюбодеяние, это узнаешь, когда предстанешь перед его грозными очами. Но вот ты пришла сюда на меня лаять и выть, яко волчица. А гореть тебе в геенне огненной веки вечные. Корчиться будешь, стонать и охать, и черви будут сосать твое бренное тело. Блудница Марфа, раба сатаны, изыдь вон!

Марфа, ошеломленная, оглушенная, — ведь здесь стоял и ее муж Никанор, — качнулась, подалась в толпу. Там она чуть не упала, но ее подхватили женщины.

Затем священник узрел Трифона, самого отъявленного матерщинника на селе. Без матерного, но, правда, беззлобного слова он ничего сказать не мог.

Когда-то, будучи еще только год женатым, он с двумя мужиками ехал с базара. Они были изрядно во хмелю. Гнали лошадь шибко и догнали лавочника из чужедальнего села. Остановили его, потребовали базарную выручку. Мужик не совсем был пьян и ударил Трифона крепкой дубиной. Трифон удар вынес, и втроем они этого лавочника отправили к праотцам, а деньги поделили. Прихватили и лошадь и вручили ее Трифону. Он отвел ее в одно село, продал, а там — концы в воду. Но совесть мучила Трифона, и он, не выдавая своих соратников, покаялся во грехе отцу Федору.

Теперь священник обратился к Трифону, который не кричал, а спокойно курил, посмеиваясь.

— А, это ты, Трифон? Ты тоже пришел срамить меня и поносить? Уж не забыл ли ты, Трифон, свой великий грех за давностью лет? В места отдаленные пошел бы ты от младой своей жены, но я принял твой грех перед богом на себя. Изыдь, Трифон, и не топчи святое место!

Трифон, вытаращив вначале глаза, удивился. Ведь он же все забыл и решил, что с богом счеты сведены. А тут нате!

Плюнул Трифон, страшно выругался, затоптал недокуренную цигарку и начал свертывать другую, величиною с бабье веретено.

— Ты, Прасковья, тоже пришла?

Прасковья не расслышала. Она о чем-то калякала с Марфой.

— Тебя, Паша, храпоидол-то назвал.

— Чего? — встрепенулась Прасковья.

А отец Федор уже продолжал:

— Не менее грешна ты, Прасковья. Потому и жмешься к блуднице Марфе. Вместе гореть вам в аду.

Но Прасковья храбрее Марфы. Она просто озорница. Правда, тихо, но рядом слышали, как она обещала на весь тот ад… Словом, решила погасить его собственными силами. Все вокруг захохотали.

Но священник не унимался. Наоборот, он разошелся. Видимо, ему доставляло удовольствие разоблачать своих грешников. Он все выкликал и выкликал прихожан и вкратце выкладывал всенародно их многократные грехи.

— И вот вы кричите — что я, батюшка, сделал? А что я сделал? Да, я спрятал свой хлеб, сво-ой, а не ворованный. У меня дети, ими меня бог вознаградил за бескорыстие, но их надо поить и кормить, поддерживать в учении. Спрятал, но сатана попутал моего работника. Он же прятал, он и предал меня, Иуда Искариот. Да будет он проклят! Место его на горькой осине. А вам всем, стоящим тут, трижды грешно. Вы кощунствовали святыми словами песнопения, мои же певчие. Вон зрю богохульника Ивана, грабителя, отщепенца церкви.

Это отец Федор о моем отце.

— Гугнивого, не радеющего о боге, набивающего носище свой табачным зелием Осипа.

Священник передохнул. Он устал. Но не сдавался.

— Изыдьте вы, Иван и Осип, богохульники. Налагаю на вас сорокадневную епитимию и испрошу разрешения архиерея на отлучение вас от лона христолюбивой церкви.

Отец насторожился, снял с головы картуз и потер лысину. Осип же, стоявший с ним рядом, подергал себя за нос. Потом оба, усмехнувшись, принялись, ворча что-то, нюхать табачище. По этому случаю отец, наверное, насыпал на свою ладонь для Осипа порядочный заряд табаку. Еще бы! Отреченные!

— Нечестивцы! — вдруг взвизгнул снова по-бабьи священник, сорвал с головы камилавку и начал ее топтать.

Это признак самой исступленной злобы. Все это знали. Было не один раз.

Григорий неподалеку остановился, в упор поглядел на отца Федора.

Священник, воочию узрев большевика Григория во плоти в тельняшке, внезапно замолк. Кто-то поднял камилавку, отряхнул ее и подал священнику. Он не стал ее надевать.

Григорий теперь уже совсем придвинулся к проповеднику и иронически сказал:

— Силен вы, отец Федор! Что ж, продолжайте. Просвещайте темную массу трудящихся.

Но отец Федор не продолжал. Он — потный, раскрасневшийся, тяжело дышал. Опустил крест, которым грозил народу.

Григорий скомандовал:

— Марш все по домам! Вдовы, солдатки, кои в списке бедноты, идите за мешками. Совершим первую выдачу хлеба беднеющему классу. И не смейте трогать попа. Он хоть и враг, но старик. И мозги ваши просветил. Спасибо ему.

Во время раздачи поповского хлеба в улице со стороны церкви показались пять подвод. Впереди шел Сатаров со своей группой. Сзади плелся взлохмаченный Николай Гагарин.

А день разгорался солнечный, яркий. Людям пора бы обедать да идти на прополку яровых. Но как уйдешь? Такие дела! Трясут богачей! Вот прибыл обоз от Гагары. А там будет от Павловых, от Щигриных, от Грязновых.

Подводы остановились недалеко от гробов, из которых выдавалась рожь. Сатаров, глянув на гробы, удивился.

— Что это такое?

До него еще не дошел слух, — на что уж слухи всяческие разносятся по селу быстрее ветра. Видно, сильно Сатаров был занят делом.

— Во-от эт-та коме-едь! — с завистью произнес он, когда ему рассказали, как несли гробы и что пели. — Э-э-те че-ерт! А у меня что-о! У меня… Слушай, народ! — вдруг завопил он на всю церковную площадь.

Все затихли, только слышно было, как шуршала рожь, насыпаемая в мешки.

Сатаров взошел на крыльцо сельсовета, что-то шепнул Илье и поднял руку. Фома заметил соседу:

— Что-нибудь отчебучит.