Восход - Петр Замойский

К матросу подбежали две женщины. Они были из других обществ. Оглядываясь, вперебой зашептали ему что-то. Он кивал головой, как бы говоря: «Хорошо, хорошо».

Мне хотелось узнать, в чем дело, но выйти из сельсовета было неудобно. Надо держаться в стороне. Когда Григорий вошел в сельсовет, на лице его я заметил улыбку и не утерпел — спросил, подмигнув:

— Эщэ?

— Есть эщэ, — ответил он, и мы рассмеялись. Законник, услышав свое слово «эщэ», вскинул на нас глаза и снова принялся за подсчет. Он теперь подсчитывал хлеб Николая. Гагарин, не в пример Лобачеву, сам подсказывал, соглашался, даже не отрицал арендованной земли, только не был согласен с цифрой урожайности.

И правда, дело не совсем ясное. Десятина на десятину не приходится. Одна дает больше, другая меньше. Какая земля, какое удобрение. А арендовал он не только в своем обществе.

— Что у него? — спросил Григорий, кивнув на Гагарина.

— Урожайность отрицает, — ответил Законник.

— А вообще?

— Всех хлебов двести пуд излишку, не меньше.

— Подожди, не спеши, у него больше будет, чем у Лобачева.

Обратился к Николаю:

— Дядя Николай, ты теперь в полном курсе. И ты не Лобачев. Тот просто дурак. Он же спрятал хлеб. Понимаешь, спрятал! И мы знаем где. Говори прямо вот перед всеми: у тебя прятаный есть?

Николай задумался.

— Если скажешь «нет» — а мы знаем, что есть, — тогда…

— Гриша, — взмолился Сатаров, — не надо.

— Что не надо?

— Не говори, что есть. Вдруг сознается — и моя комедь пропала.

— Да ну тебя, с твоей комедью! Николай Семенович, отойди от окна и сядь передо мной. Вот так. Гляди мне в глаза. Прямо гляди. Вот так. Долго гляди. Помни, что перед тобой Советская власть. Не лукавь. Сам сознайся, где спрятан хлеб. Сознаешься — оставим тебе на еду и на семена. А скажешь «нет» — выгребем под метелку. Ты, конечно, купишь, но какой тебе будет позор от массы!

— Гриша! — чуть не заплакал Сатаров.

— Отстань!

— Я же спектаклю в лицах приготовил. Я поп, а понятые — приход.

Что-то странное и загадочное творится в сельсовете. Чем больше говорят с Гагариным, тем заметнее тускнеет его напускная храбрость. И говорят с ним не как с Лобачевым, грубым нажимом, а совсем по-иному. Вот смотрит он в глаза матросу Григорию, старается не мигать, но слезы навертываются на глаза. Но оттого ли, что у Григория очень черные, жгучие глаза, как у Сатарова, или чувствует, что солгать не в силах! Если бы сидел подальше от матроса, то сказал бы «нет», а тут и язык прилип к гортани. Но кто может знать, где он спрятал хлеб? Кто видел? «Буду глядеть молча, буду».

— Нет, прятаного хлеба нет. Пудов полсотни возьмите.

Григорий головой покачал.

— Крепкий ты, дядя. Сатаров! Без комедии не обойтись.

— И слава богу, — обрадовался Сатаров.

— А что за комедь? — обратился Гагарин к Сатарову не столько с вопросом, сколько для того, чтобы дать глазам отдохнуть.

— Узнаешь скоро, — загадочно ответил Сатаров.

— Моя совесть чиста, — проговорил Гагарин. — Смеяться вам нечего. Я постарше вас.

В это время к сельсовету одна за другой подъехали четыре подводы. На каждой по нескольку мешков. Подводчики остановились и, громко смеясь, вошли в сельсовет. Впереди веселый Фома Трусов, мужик маленького роста, с жидкой бороденкой. Глаза его озоровато блестели.

— Иди, матрос, гляди. Насилу лошади довезли! — крикнул он Григорию.

Вышли на улицу, оставив в совете Николая и Крепкозубкина. Выходя, я слышал сзади себя!

— Тебе, Василий, больше всех надо?

— А как же! Вон, видишь?

— Что там?

— Пойдем, узнаешь.

Фома уже не столько смеялся, сколько возмущался:

— Надо же было толстому черту! А? В яму, чуть не в навоз, спрятал. Да какую яму-то высадил, целый погреб!

— Он соломку в нее подстелил, — сказал кто-то.

— Все равно мешки промокли.

На возах было сложено более двадцати мешков. Некоторые мешки мокрые.

— Куда везти? — спросил Фома.

— Сам он где?

— В амбаре. Ведь он, толстый, и сейчас не знает, как очистили его яму. И дома никого нет. В поле все ушли. Одна девчонка с бабушкой.

— Хватится, а хлеба нет, — проговорил кто-то.

— Вы бы закопали яму-то, — посоветовал Сатаров.

— А как же. Все сделали честь честью. Сверху навозом заровняли…

Николай стоял и слушал. Слушал и думал: «Нет, надо сказать».

— Стало быть, в амбаре перемеряют? И никто ничего не знает?

— И знать не будут. На весы-то надо? — спросил Фома, указывая на мешки.

— Везите в амбар. Там проверьте, что за хлеб. Если сухой, покормите лошадей — и прямо на станцию. Хлеб взвесьте. Потом акт составим. Езжайте.

Обоз с Лобачевским хлебом двинулся к общественному амбару. Снова все вошли в сельсовет.

— Видал? — спросил Григорий Николая. — Теперь он шиш получит. Все до зерна возьмем. Так и с тобой поступим, если утаишь.

— Нет, не утаю. Коль такое дело, там, на потолке, за трубой.

Молча переглянулись Сатаров с Григорием. Они поняли друг друга.

— Иди, Сатаров, принимай.

— А комедь?

— Хватит и для комеди, — ответил Григорий.

Крепкозубкин не понял их. А Сатаров, выходя, вполголоса запел:

За кривду бог накажет нас,За правду наградит.

А Николай облегченно вздохнул: «Все-таки главное не сказал им».

Глава 7

Мой отец и Осип вместе с другими по поручению комитета бедноты пошли к священнику, отцу Федору, перемеривать его хлеб и выявить излишки.

Большой амбар отца Федора стоит в одном ряду с амбарами дьякона и псаломщика.

Проходя мимо амбара, я никого там не увидел. Он был заперт на огромный, с полпуда весом, замок.

«Где же мой отец, Осип и прочие люди? Ужели струсили?»

Решил сходить к Никите — в амбар кредитного товарищества, куда уже ссыпают хлеб, а затем заглянуть к Илье — в третье общество. Узнать, как там у них идут дела.

Идти мне мимо усадьбы священника. Дом его, длинный, в семь комнат, не считая кухни, со множеством высоких окон, украшенных пышными наличниками, помещался за зеленым забором, за плотной стеной сирени и тополей по углам. Сирень так разрослась и так была густа, что, подойдя вплотную к изгороди, все равно не увидишь ни окон, ни того, что делается в доме отца Федора.

Отгородился батюшка от божьего света высоким дощатым забором и персидской сиренью. Ни мне и никому из мирян, кроме церковного старосты да сторожа, не приходилось бывать во внутренних покоях поповского дома.

Хорошо жилось отцу Федору раньше, неплохо живется и теперь.

«Церковной» земли у него сорок пять десятин — в трех полях. На гумне — клади ржи и овса. Сзади двора большой сад. В нем яблони разных сортов, сливы, вишня, кусты красной и черной смородины, крыжовник, сортовая малина и гряды клубники.

Свыше двадцати ульев. Священник любил трудовых божьих пчелок, сам ухаживал, сам с дымарем сажал отроившихся в заранее приготовленный улей. В саду под замком сарай-омшаник. Теплый, защищенный прокладкой соломы, как защищают мужики свои избы на зиму от холода.

А сколько матушка заготавливала разного варенья! Великая мастерица. Варила в саду, на воздухе. Идешь, бывало, мимо — и так и обдаст тебя ароматом. Варенье матушка оставляла впрок, а что было в избытке, сама отвозила на станцию и продавала кому-то оптом.

Шесть коров у матушки в хозяйстве. Две деревенские женщины доят их по утрам, в полдень — на стойле, а вечером — по пригоне домой. Коровы породистые, молочные, всем на зависть. Молоко пропускали через таинственный для нас жужжащий сепаратор, а мед — через центробежку, не менее таинственную по названию.

Четыре лошади. Свой жеребец, который давал священнику барыш, а мирянам от их невзрачных кобылиц — приплод.

Полный инвентарь машин по хозяйству — и все с заграничными названиями: «Мак-Кормик», «Эльворти» и… уж не выговоришь как. Конная молотилка, которая молотит и мирянам за известную плату. Бороны сдвоенные, косые, под названием «Зиг-Заг». Всего не перечесть. Да зачем? Дом — полная чаша, еще и поборы с прихожан.

Зато и семьей бог наградил старательно батюшку. Восемь дочерей и два сына-лоботряса. Все они, кроме младших, учатся в губернском городе Пензе в духовных заведениях — мужском и женском.

Три дочери на выданье, епархиальное закончили еще до революции. Но что-то замуж никто не берет. Тут всему виною старшая, двадцатипятилетняя Тоня — «четверть века», как прозвали ее сестры. Женихов отпугивали ее выпуклые очки. Она близорука. Тоня для сестер — камень на жизненном пути. Ведь раньше старшей, по неписаному закону, выдавать младшую неприлично.

Вторая дочь — Зоя. Стройна, красива, умна, остра на язычок.

Ей подвертывался было попик. Он только что окончил духовную семинарию. Ему уже наметили бедный приход со старенькой допотопной церквушкой. В этот приход никто не желал идти. И село было одиночное, без прилегающих деревень, дрябленькое, разбросанное по оврагам и буеракам. Ни реки, ни пруда не было. Зоя на все соглашалась, лишь бы уйти из семьи, где сестры надоели друг другу до тошноты. Но опять камень — Тоня.