Хороший сын - Роб ван Эссен

на расклеенных по всему городу плакатах, да и в принципе совсем другой: более ослепительный, сверкающий и вовсе не черно-белый: грани бриллиантов вспыхивали розовым и голубым.

Арт-объект оказался гораздо более агрессивным, чем я ожидал; на плакатах он выглядел так, что его почти хотелось погладить, с прикрытыми глазами, выложенными десятками мелких алмазов, как холмики, по которым хочется провести большими пальцами; но вблизи стало видно, что это впадины, которые вовсе не закрыты, каждая глазница зияла дырой, как будто там было что-то, что смотрело на тебя изнутри. Вкупе с бодрой усмешкой в этом «взгляде» черепа было что-то дерзкое: он бросал нам вызов и моментально разбивал нас в пух и прах, словно мы, зрители, не играли ровно никакой роли в его существовании. Я помню зрителей, вместе с которыми оказался в выставочном кубе, и помню чувство, что презрение черепа было оправданным. Помню мужчину рядом, который сказал: от этого Хёрста можно ожидать чего угодно, он акулу заспиртовал. Это не были слова от сердца, он не хотел поделиться с окружающими тем, что он знает, он хотел дать понять, что знает и что он не хуже других. Потому что про акулу знали все. Одна женщина присела перед черепом на корточки и внимательно его рассматривала, медленно поворачивая голову из стороны в сторону. Какая красота, шептала она, какая красота, но и у нее эти слова шли не от сердца, в них заключалось скорее не суждение, а стремление – стремление к искусству как к источнику привычных и понятных эстетических переживаний. Но вы обратились не по адресу, здесь никто не держится привычного, здесь насмехаются над вашими упорядоченными представлениями об искусстве, но не безобидным дружелюбным способом, который можно загнать в рамки руководств и рецензий, не в границах самого искусства. Процесс зашел слишком далеко.

В конечном счете эффект, производимый бриллиантовым черепом внутри зала, был не главным. Настоящее потрясение произошло еще раньше, когда я стоял во временном Зале славы в промежутке между черными лентами и ждал, пока меня пустят в святилище черепа, тем временем скользя взглядом по картинам. «Еврейская невеста», «Синдики», «Письмо», «Молочница» – шедевры великих мастеров оказались вдруг в некоем предбаннике. Они там висели не для того, чтобы их рассматривали, изучали, восторгались ими; нет, они висели там для того, чтобы развлечь завернутую в три раза очередь, они висели там для украшения передней и, деградировав до средства скоротать время, производили жалкое впечатление. Периодически продвигаясь вперед, я смотрел на них сбоку, и, наверное, виной тому было освещение: на лаке и мазках шедевров я видел мельчайшие отблески, и все это придавало картинам что-то от китча, словно я смотрел на старательно списанную копию, к которой, по задумке исполнителя, для усиления эффекта добавлены огоньки, словно это изображения, которым место на крышке коробки с печеньем.

Тогда я и не догадывался, что этот эффект останется навсегда. К этим картинам Рембрандта и Вермеера я возвращался и потом: в первый раз еще ничего не подозревая, затем со все большим отчаянием, но результат был очевидным: они не смогли справиться с потрясением, на стенах висел все тот же китч. Как будто только теперь для меня открылось их истинное обличье.

Этот эффект не ограничился лишь картинами, которые в тот вечер висели в передней у Хёрста. В других музеях волшебство тоже исчезло. Да, картины там висели «красивые», но красота – это результат общественного договора, а договор этот был нарушен, расторгнут; контракт был в клочья разодран ухмыляющимся черепом, символизма хоть убавляй. По каждому музею я ходил с мыслью: стоит устроить здесь зал ожидания – и ничего не останется. Никогда больше мне не удалось серьезно отнестись ни к одной картине, мне везде мерещились китчевые блестки. Иногда в защитном стекле на картине или гравюре вместо отражения собственного лица я видел, как с другой стороны, из глубины произведения, проявляются смутные очертания черепа. И, удивляясь во время таких прогулок по музейным залам собственному цинизму (и даже не то чтобы цинизму, а отсутствию способности почувствовать волнение, эту способность у меня отобрали), я вспоминал: ах, точно, 2008 год, вечер накануне Дня святого Николая. Будучи студентом-искусствоведом, я читал положенные по программе философские трактаты о конце искусства, но не мог предположить, что он примет такие формы, когда шедевры потеряют свою ауру под воздействием обратной силы. Много позже, вспоминая свой поход на выставку «Ради всего Святого», я все больше укреплялся в мысли, что расположение очереди в Зале славы было частью инсталляции, на которую я пришел, даже более того: что, вероятно, это была важнейшая часть. Превратите музейный зал в переднюю, где посетители будут смотреть на картины, как смотрели бы на календари или плакаты с видами Швейцарских Альп: мимоходом, только чтобы убить время, ничего не замечая на самом деле, – сами не понимая того, они узрят искусство в его истинном обличье. Если Хёрст поставил перед собой задачу создать нечто, что выключит все другие произведения искусства, то ему это удалось. Казалось, что благодаря такому выстраиванию экспозиции череп получил способность переназначать ценность – ценность всех остальных произведений, во всем мире. Может, это был тонко продуманный ход, и пространство выставки было организовано так, чтобы у зрителя на подсознательном уровне произошел некий импринтинг, или же всему виной были световые эффекты.

Идея с черепом, который как излучатель может уничтожать ценность искусства в головах у посетителей выставки, больше подошла бы комиксам про Тинтина («Таинственный череп») или про Сюске и Виске («Сверкающий череп»), и гипотетический, вымышленный характер описываемых событий только подчеркивался бы за счет того, что происхождение самих бриллиантов окутано тайной, впоследствии череп нигде не выставлялся, и никому даже не известно, где он сейчас находится, – но именно так все и было, пусть я и понял, что на самом деле произошло в тот вечер, лишь гораздо позже.

В конце концов музеи я забросил. Я редко затрагивал эту тему в разговоре, потому что знал, что меня не поймут или обзовут мою реакцию преувеличенно острой. Я потом написал об этом еще один бессюжетный триллер «Леннокс в передней у смерти», но в нем речь идет о краже произведений искусства, а не самого искусства. Как-то я поделился своими впечатлениями от «Ради всего Святого» с одним человеком, который его тоже видел, и услышал в ответ: да, но, знаешь, до реставрации в Рейксмузеуме были такие страшные обои, ты уверен, что это не из-за них? Да, блин, уверен, я ведь, черт побери, не об обоях говорю!

Глава 12

Телевизор до сих пор включен. Я говорю: выключить – и он выключается. Об искусстве надо забыть, сейчас другие вещи важнее, я должен сконцентрироваться на причине нашей поездки. Могу пока попробовать вспомнить, что у меня еще осталось в памяти о детстве и юности Бонзо. Чем яснее мысли, тем легче их будет прочитать в моей голове – так мне, во всяком случае, кажется, а уж как что на самом деле будет, даже не представляю, но на месте разберусь. Это приятные мысли, мне сразу вспоминается, как мы проводили время в архиве и в монастыре.

2. Команда «А»

Глава 1

Леннон? Нет, Леннокс. Энни Леннокс? Нет, просто Леннокс. Да, это понятно, но ты так себя называешь в честь Энни Леннокс? Нет-нет, это просто совпадение, прозвучало это немного раздраженно, но я был рад, что в нашем коллективе есть хоть кто-то, с кем можно поговорить. До сих пор у всех моих непосредственных коллег по работе образование было хуже, чем у меня. Когда я три года назад решил не оканчивать школу, мой директор язвительно воскликнул: ну и чем ты будешь заниматься? Неквалифицированным трудом? Смотри, попадешь в совсем другой мир, в компанию совсем других людей, ты им будешь неприятен, с такими людьми у тебя нет ничего общего! Как оказалось, он был неправ: неприязни ко мне они не испытывают, но вот поговорить не всегда получается. И не из-за них, из-за меня: оглянуться не успеешь, как уже