Хороший сын - Роб ван Эссен

с его ботинками.

Хороший вопрос, ответил мужчина.

Мне показалось, что вопрос был довольно-таки заурядный.

Они у него под кроватью, но вам их, конечно, не видно. Полицейский убрал со лба свои седые с прожелтью волосы, подошел к макету и поднял с пола миниатюрную кровать. Там среди несоразмерно больших метелок для смахивания пыли стояли два мужских ботинка.

А носки где? – спросил Леннокс.

Вот именно, ответил полицейский, где носки? Что у тебя с носом? Подрался?

Нет, я таким родился, сказал Леннокс. Это можно исправить, произнес мужчина, сейчас такие технологии. С лестницы послышались звуки шагов, и в помещение вошли еще трое экс-полицейских, в теплых куртках и с пакетами в руках. Один из мужчин расстегнул молнию на куртке, подошел к столу и достал из пакета какую-то коробочку, открыл ее, приподнял что-то и аккуратно поставил перед камином в гостиной дома на Ахтерхрахт. Это была маленькая блестящая черная печка-буржуйка. Сзади из нее торчала короткая труба, которую он воткнул в зияющую пасть камина. Остальные наклонились над макетом и одобрительно что-то прогудели. Как-то само получилось, что мы с Ленноксом освободили им место.

Все дело в деталях, сказал нам тот, кто пришел первым. Пока остальные снимали куртки, он убрал из спальни кровать, и труп, и ботинки – для них ему потребовался пинцет. Осталось только пятно крови. Сегодня будем клеить обои в спальне, сказал он. Другой полицейский осторожно положил на стол несколько крохотных малярных валиков. Нам показалось, что пора уходить.

Потом мы часто возвращались, и нас никогда не прогоняли. Как будто этим людям спустя годы ни для кого не заметной работы над проектами (мы, во всяком случае, прикинули, что они работают никак не меньше нескольких лет) вдруг понадобились зрители. Мы восхищались макетами и несколько раз приходили, чтобы молча посмотреть, после чего полицейские начали показывать нам, что они за последнее время успели улучшить или изменить. Я остерегался высказывать какие бы то ни было умозаключения о соответствующем макету убийстве, какими бы блестящими они ни казались мне самому, это совершенно очевидно не входило в наши функции: нам надлежало быть свидетелями того, как старики колдуют. И поэтому мы молча наблюдали, как они корпят над картонками, со своими миниатюрными пинцетами, пипеточками для клея и острейшими лезвиями. Обычно их было четверо, но они были так похожи между собой (старые, коренастые, с седеющими волосами, в очках, кожаных куртках или ветровках, с застарелым кашлем курильщика – то и дело один из них удалялся в давно не работающий туалет по соседству, чтобы выкурить там самокрутку), что мы никогда не были уверены, что это всегда одни и те же люди; их могло быть и шестеро или семеро, но никогда не больше четырех одновременно. Они пользовались отдельным входом, как мы скоро обнаружили, – небольшая такая арка на набережной; иногда мы ходили смотреть, как они приезжают в районе десяти или половины одиннадцатого на своих великах или старых мопедах.

Однажды они показали нам фотографии, которые служили основой для их мини-реконструкций. Вот чем мы сейчас занимаемся, сказали они. Жуткие фотографии убитой проститутки: она лежала с проломленным черепом на кровати в комнатушке, где принимала клиентов; оттого, что фотографии были черно-белые, эффект только усиливался – от них веяло безысходностью, тотальным одиночеством, полным отсутствием жизни или чувства, как будто нет больше никакой надежды, словно все будет плохо, словно все и так уже плохо; они меня сильно потрясли, но я не подал виду. Только после того, как я увидел эти фотографии, мне стало понятно, или я думал, что мне стало понятно, чем занимаются эти следователи в отставке и как это для них важно. За годы службы они сталкивались с подобными сценами постоянно, и эти дела, особенно если преступника так и не нашли, навсегда застряли в их памяти. По фотографиям они выстраивали трехмерные модели, и на каком-то этапе этого процесса голое, бессмысленное горе этих фотографий смягчалось и появлялось что-то, что, несмотря на присутствие крови и трупов, располагало к себе, в чем было какое-то целомудрие. Фотографии засели у них в голове, они строили макеты, чтобы буквально приютить там свои старые воспоминания, вне себя, в этих проекциях. Вряд ли таким образом они могли бы найти новые улики, не это было главное; нам с Ленноксом виделся в этом масштабный и длительный процесс проживания травмы, в котором реальный мир уменьшался до размеров кукольного дома.

Не знаю, мог ли я в то время все это сформулировать, но примерно так я и думал и из-за такой интерпретации приписывал экс-полицейским некоторую трагичность, которая хорошо ложилась на мое настроение того периода жизни и соответствовала той мрачной музыке, которую я тогда слушал. Я был молод и пытался казаться мудрее, чем был на самом деле, и вел себя снисходительно-учтиво; откуда это взялось – для меня загадка, этому вполне можно было бы посвятить отдельное исследование, «Учтивая снисходительность в позднеподростковом возрасте», но, наверное, пусть его напишет кто-нибудь другой. В один прекрасный момент я стоял у длинного стола и наблюдал за работой отставных следователей, кому-то из них удалось добиться того, чтобы горел фонарь на Ахтерхрахт, и все испытывали тихую радость по этому поводу, на столе в тот день стояло несколько макетов, и я сказал: все это так удивительно и неповторимо, надо будет отдать это в музей. И тут (как я сейчас понимаю) что-то изменилось: словно в тот момент начали тикать часы, будто это мое замечание запустило механизм отсчета, положившего конец безвременью и самоцельному бытию и обозначившего переход к бытию присваивающему, меняющемуся, конечному; у меня на глазах у бывших следователей опустились плечи, как будто и они вдруг спросили самих себя: а чем это мы тут занимаемся? Я увидел как тикающие часы отсчитывали наши последние дни на бывшем хлебозаводе и завершали период разъездов с Йоханом; часы тикали, Йохан упал с лестницы, ездить за архивами теперь стали другие, а там и пришло время сдачи в эксплуатацию последнего из новых запасников, того, что выходит окнами на женское общежитие на улице Рюстенбюрхердварсстрат.

Глава 3

Женское общежитие не было, вообще-то, полностью женским, но юноши в нашей схеме игнорировались. Однако сначала вот о чем. Йохан Штраус свалился с лестницы, когда мы в доме у престарелого общественника где-то в районе Ауд-Вест забирали архивные документы Объединения детских площадок «Вмесвесигр» (Вместе весело играть). Это название я не забыл, потому что тогда мы втроем ездили за архивом в последний раз. Йохан спускался вниз с полной коробкой папок-регистраторов, распухших от влажности, когда у ковровой дорожки на лестнице сорвались крепления. Я шел за ним следом и видел, как он с грохотом кувыркается по лестнице, странное зрелище – казалось, он изобрел новое средство передвижения, но пока что освоил его не до конца. Внизу он впилился в дверь, и у него причудливо вывернулась нога, что выглядело еще более странно, а через секунду он побелел как мел. Я так и стоял с коробкой в руках. У меня в коробке тоже лежали регистраторы, с веселым узором семидесятых годов на обложках. А, опять эта дорожка? – откуда-то сверху крикнул пожилой активист. Мне было не спуститься, потому что Йохан заполнил собой весь проход, и коробку поставить тоже было негде. Вернувшись со всей поклажей в гостиную активиста, я сказал, что нужно вызвать скорую. Леннокс выронил свою коробку из рук и пошел вниз смотреть. Да! – крикнул он. Вызывайте! Старик начал трясущимися руками перелистывать пожелтевший телефонный справочник.

Леннокс поехал с Йоханом в больницу, а я позвонил в архив сообщить, что случилось, и попросить кого-нибудь приехать за машиной, потому что у меня не было прав. Потом я отправился на Амстелдейк. Когда я вернулся, был как раз перерыв на кофе. Коллеги с дилдо-стола уже знали, что произошло, но хотели услышать рассказ очевидца. А Леннокс где? Поехал в больницу. Ха, мог бы заодно попросить исправить свой нос. В общем и целом они восприняли это довольно легкомысленно, но Йохан все не возвращался: перелом оказался очень сложным, к тому же в больнице у него обнаружили очень неприятную форму саркомы кости; короче, когда