Хороший сын - Роб ван Эссен

он вернулся, он уже ездил в кресле и нога у него была только одна. Мы с Ленноксом навещали его в больнице, но не знали, что говорить. Как дела, как твоя нога? И так понятно, как у нее дела: ее отрезали. А еще однажды во время перерыва мы всем архивом расписывались в огромных размеров открытке с пожеланиями скорейшего выздоровления. На лицевой стороне была нарисована медсестра в халатике на пару размеров меньше, чем нужно, в руках у которой был гигантский шприц. Она еще что-то смешное говорила, не помню что.

Поездки взял на себя другой архивариус, по фамилии Схитман. За нашим столом его, конечно же, прозвали Шитман, походя, с небрежностью, граничащей уже с буддийским отделением от привязанностей. Шитман взял себе других попутчиков. Нас с Ленноксом он не выбрал, наверное, потому, что думал, что это мы наградили его таким прозвищем, как раньше Йохана, – хотя уже по уровню второго прозвища можно было догадаться, что он неправ.

На бывший хлебозавод после истории с Йоханом мы тоже почти перестали ездить. Большую часть времени мы проводили на Амстелдейк, где расставляли документы в новых запасниках. Дневной свет в них почти не проникал, на каждом этаже было от силы три узких окна, устремляющихся вверх наподобие бойниц. У последнего из построенных корпусов бойницы выходили на детскую площадку с горкой и шведскими стенками, за которой стояло студенческое общежитие. Мы его знали, с другой стороны его окна смотрели на Рюстенбюрхердварсстрат, по которой мы с Ленноксом проходили мимо каждый раз, когда во время обеда шли за миндальными коржиками. Там перед входом стояло столько велосипедов, что по тротуару было не пройти, приходилось выскакивать на проезжую часть, что каждый раз вызывало у нас легкое мимолетное раздражение, но кроме этого никакой роли в нашей жизни общежитие не играло. Однако из окон нашего нового здания нам было видно его со стороны двора.

Когда однажды утром я в полном одиночестве собирал стеллажи в новом здании – работа ответственная, потому что было уже утверждено, какие архивы здесь будут храниться, и уже высчитана требуемая высота каждой полки, – то во время небольшого перерыва оказался у узкого окна. Я бездумно пялился на дворовый фасад общежития, как вдруг выцветшие шторы за одним из окон раздвинулись. Общежитие находилось от нашего здания на расстоянии метров пятидесяти – то есть нельзя сказать, что прямо у меня перед носом, – но все же я увидел: шторы раздвинула девушка, высокая девушка со светлыми волосами, в одних трусах и футболке, а потом она развернулась и, покачивая бедрами, отошла от окна, в серый полумрак своей комнаты.

Я замер. Проходили минуты. Но она так и не вернулась.

Во многих других окнах шторы тоже были задернуты.

В здании было восемь этажей, окон на каждом этаже – я посчитал – тоже восемь. Кое-где занавески уже были раздвинуты, в комнатах было темно, из интерьера почти ничего не видно, но – вдруг! – вот за одним из окон загорелся свет, и в комнату вошла девушка в легком халате и с полотенцем на голове, она открыла шкаф и сняла халат. Достала из шкафа кое-что из одежды, наклонилась, груди у нее при этом покачивались, надела белые трусы и белый же лифчик, выключила свет и превратилась в размытый силуэт без каких-либо деталей, затем опять вышла из комнаты.

Я стоял в напряжении, во рту у меня пересохло. Долгое время не происходило ничего, потом то тут, то там начали открываться шторы, парень, девушка, опять парень, все одетые, готовые начинать новый день, а у меня перед глазами так и стояли те две девушки. Я снова принялся за работу, но постоянно откладывал инструмент, чтобы вернуться к окну с видом на общежитие. До самого перерыва так ничего и не произошло. Сев за дилдо-стол, я не обмолвился об этом ни словом.

В здании фонда было четыре этажа, я обошел их все, чтобы проверить, откуда лучше всего видно общежитие, но оказалось, что все зависит от того, за какими окнами наблюдаешь. В течение следующих недель сутолока в фонде только нарастала, на всех четырех этажах нужно было собирать стеллажи и шкафы и расставлять в них документы, туда-сюда разъезжали тачки с комплектующими для стеллажей или архивами, сборка шкафов сопровождалась гулко разносящимися по коридорам ударами молотка и ругательствами, тут и там надрывались транзисторные радиоприемники – и все же иногда удавалось улучить момент, пока никого не было рядом, чтобы понаблюдать сквозь бойницы за студенческим общежитием; бывало, что полуодетые девушки раздвигали занавески: голые спины, спины с бретельками от лифчика, попки в трусах. Редко бывало, чтобы они были полностью голые, обычно в больших растянутых футболках, в которых спали, с голыми ногами, они делали пару шагов по комнате, брали с кресла или из шкафа полотенце и выходили в коридор – в душевую, куда же еще – с растрепанными, нерасчесанными волосами. Но именно такие моменты и были самыми интимными. Как будто из их спутанных волос и согретых теплом тела футболок еще не выветрился запах сна, как будто это тепло еще можно было почувствовать – и именно за счет того, что больше ничего и не было видно, – и поэтому все было мирно и спокойно, словно в твоем присутствии не было ничего необычного, словно можно было им улыбнуться и они бы тогда торопливо улыбнулись в ответ. Но и с непричесанными девушками в растянутых футболках всегда была вероятность того, что вот эту самую футболку она сейчас стянет через голову – и тогда ты увидишь ее грудь. Иногда так и случалось, и тогда мое тело напрягалось, как пружина. Не надо бы мне вообще на них смотреть / хорошо бы обзавестись ключом от здания, чтобы смотреть на них беспрепятственно все выходные.

Удивительно, как общежитие до сих пор не обнаружили мои коллеги. Когда я однажды в полдевятого утра шел с Ленноксом в новое здание, где нам предстояло расставлять архивы по шкафам, ему на третьем, а мне на четвертом, я сказал: понаблюдай за общежитием. Общежитием? Казалось, он не понимает, о чем я. В окно посмотри, как на место придешь. В окно? В эту узенькую щелку? И что я там увижу?

Просто посмотри, сказал я.

Утро выдалось без особых сюрпризов, разве что еще не знакомая мне светловолосая девушка с короткой стрижкой, одетая в белую майку, раскрыла шторы, вот и все; майка лучше, чем футболка, это точно, бывает, что у майки из-под лямки полгруди торчит.

Теперь я понимаю, о чем ты, сказал Леннокс во время кофейного перерыва, та, у которой черные волосы.

Черные волосы?

Ну да.

И где она? Я видел только светленькую с короткой стрижкой.

Где-то в правом нижнем углу, то ли на втором, то ли на третьем.

После перерыва он поднялся на мой этаж и показал ее окно: вот там, где светло-зеленые шторы. А во сколько? Ну, это он забыл. Вообще-то надо, знаешь что… – сказал он, смотри, это ведь как шахматная доска, видишь? Восемь окон по вертикали, восемь – по горизонтали. Та черненькая – это G3.

Хорошая система, согласился я, светленькая была на B5.

Вот видишь, это нам пригодится, сказал Леннокс.

Глава 4

Начались недели, полные активных действий, особенно после того, как в новые запасники провели внутренние телефоны и мы смогли вывести свое наблюдение на профессиональный уровень. Если нас ставили работать на разные этажи, мы с Ленноксом перезванивались: B5! A7! Не затем, чтобы подсказать, куда надо смотреть, – кроме тех случаев, когда полуодетая студентка очень долго копалась в своей комнате, но такого почти не бывало, – но чтобы обсудить увиденное, обмениваясь короткими фразами, состоявшими по большей части из номера окна и выкриков: да! или: эх, проглядел!

В принципе, мы, сами того не зная, подготавливали таким образом выступление Де Мейстера. С момента своего появления у нас он успел заработать солидную репутацию, рассказывая свои сногсшибательные истории и клянясь могилой своей матери, что все это чистая правда. Из этих историй впоследствии на удивление многие действительно оказались правдой, что выяснилось, когда о нем стали писать в прессе и в книгах, посвященных похищению Батавира[9] (главная среди них, конечно, «Что же ты сразу не похитил ювелира?» за авторством Зехера П. де Хрота[10], о которой поговаривали, что