Сочинение на свободную тему - Виктор Михайлович Переладов

и их смелость в суждениях, и атмосферу приподнятой праздничности в театре он любит. Но это во время спектакля, в фойе, где полно нарядных зрителей. Однако он знает: в театре случаются и не очень праздничные вещи, как, например, с его отцом, да и с другими актерами, обрывки разговоров которых ему доводилось слышать.

Отец — неудачник, ты сын неудачника и неудачник сам. Максим даже плечами передернул: досравнивался. Абсурдная аналогия. Нет, он не считал себя неудачником. Он только начинает. У него все впереди. Он еще докажет…

И все же почему-то грустно было Максиму. И за отца обидно, и за себя. Не мог он своим отцом похвастаться, как Юрик. Не походил его отец ни на Неруша-старшего, ни на Воротникова-папу, ни на отца близнецов Цигвинцевых. И к чему равнять? Это просто его отец, какой он есть, — занятый собой и не очень удачливый человек, у которого до сына не доходят руки. А он, Максим? Сам-то он в отце нуждается?

«В общем, нам друг друга поздравить не с чем», — подвел Максим итог.

Об этом еще надо было написать в сочинении. Максим пододвинул тетрадь, посидел над ней, покусывая кончик ручки, и… закрыл, убрал в стол. Потом поднялся, чувствуя какую-то неловкость перед самим собой.

«ПУСТЬ ОНИ НАС БОЯТСЯ»

— Держись стаи, с нами не пропадешь, — сказал Чума Максиму еще в первый вечер, после знакомства в беседке.

Народ в «стае» был разный: несколько парней из техучилища, где занимался Чума, два приятеля с его улицы, Санька Тихомиров по кличке Шнурок — он учился в одной с Максимом школе, электрослесарь с судоверфи по прозвищу Вася Конь. Шнурок и Вася Конь были у Чумы за телохранителей. И еще обычно к «стае» приставало несколько парней, что каждый вечер толпились возле кинотеатра «Октябрь».

Компания была развеселая. Сбившись в кучу, пели песни под гитару — ее постоянно носил с собой Вася Конь, — рассказывали анекдоты, похваляясь друг перед другом, толковали о девчонках, а потам отправлялись «прошвырнуться» по улицам. И тогда от них шарахались, жались к стенам домов, старались обойти стороной или вообще поворачивали назад прохожие.

Судьба любого встречного зависела от Чумы. Только он решал, кого толкнуть, кому дать подножку, кого ударить или пропустить спокойно. Дружки понимали Чуму с полуслова, приказания его выполняли беспрекословно. Сам Чума стычек не начинал, стоял в сторонке, посвистывал, словно нехотя, бросал одно-два слова. Но любое сопротивление его взрывало, особенно когда сопротивлялись мужчины. Тогда он совал руку в карман, где была наготове свинчатка… Он мстил. Виноват был «пахан» Семен, а отвечать должны были все, потому что «все они гады двуличные и пусть нас боятся», — так говорил он о взрослых.

Максим был в «стае» уже своим человеком. Произошло это как-то незаметно: раза два наткнулся на компанию, выйдя вечером прогуляться, потом домой ему стал звонить и вызывать на улицу Чума — Максим дал ему свой телефон. Не то чтобы его очень уж тянуло в компанию, но надо же было куда-то деть себя в этом скучном городишке. К тому же после того, как Максим побывал у Чумы дома, он стал пользоваться особым покровительством вожака «стаи». Не очень-то церемонился Чума со своими дружками. Не церемонился с ними и Максим: мог любому сказать то, что о нем думает. Его не заставляли пить вино — Максим не хотел приходить домой выпивши, — он не приставал, как другие, к прохожим и не участвовал в драках… Ему нравилось свое особое положение. Он мог — так Максиму казалось — влиять даже на самого Чуму. Но вот однажды…

В тот вечер они облюбовали магазин на улице Кантемировской. Ввалились в него всей оравой, поругались с толстой сердитой продавщицей — та вначале не хотела продавать им вино, — вынесли бутылки на улицу. Пили здесь же, в тупичке за магазином, расположившись на ящиках…

Отсюда в центр можно было выйти напрямую, через новый квартал, и тогда ничего бы не случилось. Но, разбив пустые бутылки — чтобы продавщице-злюке тара не досталась, — компания двинулась назад старой дорогой, в обход.

Тут он им и встретился.

Максим увидел — они с Чумой немного поотстали, — что навстречу «стае» идет человек. И сразу же вопросительно обернулся Шнурок.

— Сделаем, — Чума сказал одно лишь слово.

Шнурок рванулся к прохожему:

— Ты, хмырь, дай закурить.

— Не курю, — ответил прохожий.

— Ну и дурак, — сказал Шнурок и «нечаянно» задел встречного. Тут же сам заныл: — Чо лезешь? Чо кулаками размахиваешь? Сильный, да?

Парень обернулся на его голос, и Максим узнал… Григорьева.

Дальше все завертелось очень быстро. Кто-то из парней сзади уже бросился Вальке под ноги, другой толкнул спереди. Споткнувшись, Григорьев оказался на земле. Его сразу окружили и стояли молча, ждали, когда начнет подниматься. Валька поднялся, и Максиму показалось, что их взгляды встретились. В следующий миг Григорьев рванул на себя одного из обидчиков, крутнулся, сбил с ног второго, метнулся в сторону, пытаясь вырваться. Но пробиться не смог — слишком плотным было кольцо. Замельками кулаки.

— Друзья за тебя стараются, а ты что? — спросил Максима Чума. — Пойди дай ему. — Он сунул Максиму свою свинчатку с дырками для пальцев, толкнул вперед: — Ну!

Ни злости к Григорьеву, ни радости от того, что происходит, Максим не испытывал. Совсем наоборот, ему хотелось прекратить избиение, бросить свинчатку и уйти. Но ни того, ни другого он почему-то не сделал. Стоял рядом с Чумой и переминался растерянно с ноги на ногу.

Из толпы вынырнул Шнурок. Он подал Чуме часы. Чума подержал их на ладони и протянул Максиму:

— Держи сувенир…

Максим хотел отказаться, но не успел: пронзительный свист предупредил об опасности, и «стая» кинулась врассыпную…

Максим тоже уносил ноги. Он так и домой прибежал, с зажатыми в ладони часами, только свинчатку где-то обронил.

Отстоялся в подъезде, дожидаясь, пока уймется стук сердца в груди, поднялся на свой этаж…

Он сразу понял: на улице произошла не просто драка. Они отняли у Григорьева часы. И, что самое ужасное, эти часы — у него. Что с ними теперь делать, куда деть? Выбросить с балкона? Спрятать? Рассказать родителям?

Ни на что он не решался. Сидел, ждал, когда за ним придут. А что придут, он не сомневался, ведь Григорьев видел его среди напавших и уж не промолчит. Придут, сделают обыск, найдут часы — и конец.

Максим вздрагивал при каждом хлопке двери внизу, напрягался, слушая шаги на лестнице. Но всякий раз шаги, то замирали, не доходя до их площадки, то поднимались выше,