Тени Лордэна - Алессандр Рюкко

в дороге от голодных волков. Завязался бой, если его можно так назвать, и я был готов сложить свою голову вместе с товарищами, но Шронхильс приказал мне вылезти на крышу через люк и при первой возможности постараться сбежать. Я, конечно же, возразил ему, что не желаю оставлять их, но он, не желая ничего слушать, обнял меня, а затем буквально выкинул на крышу. Стражи с фонарями окружили нашу повозку со всех сторон, и они бы сразу заметили меня, если бы в тот же момент лихая банда не бросилась в отчаянную атаку на солдат. Этот внезапный и безумный манёвр застал их врасплох, и я, улучив момент, спрыгнул на спину коня, на котором приехал их офицер, и что было мочи погнал его вперёд, при этом насмерть затоптав одного солдата. Упрямым скаковым жеребцом я управлял плоховато, да и городские улицы знал не слишком хорошо, а потому меня весьма скоро стали нагонять бросившиеся вдогонку всадники, но я, проезжая мимо невысокой стены и рискуя свернуть себе шею, встал на седло и спрыгнул с коня. Пока мои преследователи слезали со своих лошадей и безуспешно пытались перелезть в доспехах через высокое препятствие, я уже был очень далеко и сидел внутри полуразвалившейся бочки.

Я чувствовал себя своего рода предателем за то, что не разделили судьбу друзей, радушно принявших в свой круг маленького оборванца, наставников, обучивших меня всему, что я знаю, но они хотели, чтобы я спасся и жил дальше, и ради этого они без раздумий принесли себя в жертву. Думаю, что мысли о моём спасении помогли им выдержать пытки, которым их подвергли в темнице. Перед моим бегством Шронхильс незаметно сунул мне в карман то самое изумрудное ожерелье. Может быть, он хотел, чтобы я всё же его продал и на вырученные деньги начал новую, порядочную, спокойную, лишённую опасностей жизнь, но я без раздумий утопил эту проклятую побрякушку во рву тамошнего замка.

Шронхильса, Листриха и Гембеля повесили через четыре дня на рыночной площади. По всей видимости, Гэк отделался легче всех и сложил свою голову в битве у повозки. Я видел своими глазами, как палач надевал на их шеи петли, как расфуфыренный глашатай зачитывал приговор и как поочерёдно, под ликование толпы, из-под их ног выбивали табуреты на коротких ножках. Скверное зрелище, но всё же они держались твёрдо и приняли смерть мужественно, как и подобает настоящим ворам.

После казни я хотел сбежать из города, но у всех ворот встали заслоны из стражей, и они пристально всматривались во всякого, кто хотел покинуть город, и тщательно досматривали повозки, заглядывали в короба и ящики. Тем же временем по улицам стали ходить сыскные отряды; они отлавливали беспризорников и бродяжек, хоть чем-то походивших на меня, и отводили их в тюрьму, а заодно трясли скупщиков краденного, в надежде найти то самое злополучное ожерелье. Они искали меня целый месяц, но так и не смогли напасть на мой след, а в конце сентября случилась ещё одна казнь.

Это был один из лучших дней в моей жизни, когда на площади перед городской ратушей четвертовали предателя Зимерца. Его держали под замком и приводили к нему мальчишек, чтобы он опознавал в них меня, однако я оставался на воле, а ожерелье было утеряно, а потому его сделка со стражами оказалась разорвана, или же он до такой степени надоел им всем, что на него решили повесить всех собак и казнить вместо меня. Ох, как же он рыдал и как пускал сопли, как он молил богов и дворян о помиловании. Даже разок, когда его руки обвязывали верёвками, он посмел просить прощения у своих мёртвых друзей, но не бывать этому. Для предателей на той стороне приготовлен отдельный уголок кошмаров и нескончаемых мук, в чём-чём, а в этом меж собой согласны все жрецы. По крайней мере те, с которыми мне доводилось вести беседы.

Вскоре после казни Зимерца искать меня перестали, и я благополучно покинул город, на всякий случай примкнув к группе батраков, шедших на полевые работы во владения к какому-то барону. Конечно же, выйдя за стены, я не поплёлся вместе с ними на фермы, а направился в другой город и там вновь занялся тем ремеслом, которым единственно и обладал. Воровал, воровал и ещё раз воровал, становясь с каждым следующим разом всё смелее и наглее! У меня были чуткие до сплетен уши, неприметная для чужих глаз наружность, а также крепкие и ловкие руки с ногами, которые позволяли мне залезать в любые карманы и карабкаться чуть ли не по отвесным стенам, цепляясь за незримые для обычного человека выступы и узкие впадины меж камней кладки, благо, что в те годы я был ещё легче, чем теперь. Награбленное добро я незамедлительно продавал первому попавшемуся ростовщику или барыге, даже если он предлагал не слишком выгодную цену, после чего бежал в самый роскошный бордель, к тому времени я уже достаточно возмужал для подобных развлечений, где в пару вечеров просаживал весь свой заработок, пускай там было хоть сотня золотых. Деньги я вообще не считал! Для меня жарили ягнят и поросят, приносили свежие фрукты; благородное вино и лучшее пиво текли реками, и ни одна девица в округе не оставалась без моего внимания. Веселился я воистину по-королевски, только без оглядки на благоверную жену или какого-нибудь ханжеского, вечно стоящего над душой священника. А если у меня какие деньги и оставались, то я резался в карты, кости или напёрстки, пока не поднимал солидный куш, и тогда я снова бежал к девчонкам, либо пока не проигрывался в пух и прах и не шёл на новое дело.

Я более не искал себе напарников. Не уверен было ли дело в том, что боялся ли я снова потерять друзей или же опасался нового предательства, но так было даже лучше. Своей жизнью я как-то не дорожил, а потому жил без оглядки, орудовал дерзко и порой даже безрассудно, а на месте своих свершений я оставлял изрезанный ножом серебряник, дабы никто не посягнул на мою славу, и вскоре молва обо мне разлетелась по всей Империи.

Мне давали прозвища: «Neuker» — Призрак, «Pist» — Ловкач, «Zumfester» — Бродяга и ещё великое множество, всех не упомнить. В каждом городе можно было найти листовку, сулившую награду за мою голову, вот только на них не было ни примет, ни худого рисунка, только число с несколькими нулями. За мной охотились лучшие наёмники Империи,