Тени Лордэна - Алессандр Рюкко

путаю имена, то это были кровати Ке́йтрома и За́львига. Они были старыми друзьями, хлебнувшими вместе пуд лиха, а от того из всей нашей компашки негодяев в щепетильном и рискованном деле побега они могли положиться только друг на друга, что они и сделали. Мда… нас держали взаперти и в то же время учили всюду проникать и ото всюду ускользать. Мы опасались, что наши надсмотрщики, узнав о побеге, устроят большой допрос, станут выпытывать у нас: не помог ли им кто и нет ли ещё желающих покинуть замок, однако они лишь усмехнулись и обыденно погнали нас на очередную тренировку.

Нас поразило подобное легкомыслие наших тюремщиков, и в отряде пошёл тихий ропот. Треть из нас, уставшая от ежедневной муштры и полного отсутствия развлечений, задумала новый побег. Среди них был и я. Мы стали внимательнее следить за патрулями и караульными, примечать возможные способы преодолеть стену незамеченными, понемногу запасались провизией, а также набросали примерную карту местности по нашим отрывочным воспоминаниям. Мы были полны решимости сбежать из нашего армейского заточения, но вечером пятого дня после побега Зальвига и Кейтрома нас построили во внутреннем дворе, и к нам вышел человек, облачённый в чёрные одежды, которые ты теперь можешь видеть и на мне. При себе у него был покрытый запёкшейся кровью холщовый мешок. Не проронив ни единого слова, он запустил в него руку и швырнул к нашим ногам отрезанную голову, а следом ещё одну. Ты должно быть уже понял, чьи это были головы, да?

С той ночи за нами прекратили круглосуточную слежку, оставили лишь две переклички утром и вечером и даже позволили ненадолго покидать стены замка. По сути, нам открыли все пути, но более никто не смел помышлять о побеге, ведь был тот, кто отыщет нас даже на краю света и непременно вернёт наши головы в Медвежий Дом. Звали его Майдрих — первый и самый искусный убийца на службе у магистров Длани. Целью всех наших тренировок и всего обучения было уподобиться ему, попытаться сравняться с его мистической силой и стереть нашу человечность, насколько это будет возможно. С того дня и все последующие годы, куда бы нас не отправляли: в дальнюю провинцию или в соседнее королевство, мы всегда ощущали его присутствие, чувствовали, что он пристально следит за каждым нашим движением, и этот безумный, вездесущий животный страх заставлял нас исполнять абсолютно всё, что бы нам не приказали.

Нас гоняли вплоть до середины зимы, когда землю покрыла толстая и пышная пелена снега и длинными ночами из лесов доносились завывающие песни голодных волков. Тогда по вечерам после заката к нам стали приходить юные чернокнижники, вечно смотревшие на всех исподлобья, и выбирали одного из нас. Избранный переодевался в бесформенную робу и, ступая босыми ногами по ледяному полу, уходил куда-то вместе с ними и более к нам не возвращался. Меня забрали девятым или одиннадцатым, точно не помню, да и неважно это, и отвели в недра замковой цитадели, куда нас прежде не допускали. Под ней находилась просторная, полукруглая зала со скошенными стенами, освещённая должно быть сотней свечей, горевших зелёным пламенем. В центре той залы был установлен повёрнутый как буква «Х» крест с десятком кожаных петель, покрытых каплями засохшей крови, а подле него стояли все пятеро магистров Длани — восходящие властители Империи. Разумеется, что в ту ночь, стоя посреди сырого и холодного подземелья, я ещё не знал, кем на самом деле являлись эти люди в длинных, стелящихся по полу балахонах. Для меня они были лишь мрачными незнакомцами, среди которых стоял мой бывший тюремщик и тогдашний господин — Цванфиттер, статный, худой мужчина с седыми висками, бесстрастным взглядом и высоким, горбатым носом на болезненном лице. В стороне от старейшин Длани, в тёмном углу, скрестив руки на груди, сидел Майдрих и пронзал меня глазами. Вернее, я чувствовал его взгляд на себе, самих его глаз, как и его рожи, я видеть не мог.

С присущим ему холодным злорадством в голосе Цванфиттер поприветствовал меня, не забыв подшутить над моим неудачным ограблением, от чего губы прочих магистров растянулись в довольных оскалах, а один даже захихикал, причём столь мерзко и гнусаво, что меня всего передёрнуло. Затем он приказал мне раздеться и протянул оловянную кружку, наполовину заполненную каким-то молоком, от которого сильно пахло травой или древесными листьями. Я покорно выпил его, и ко мне подошли прислужники. Они быстро и умело обрили мою голову, обтёрли моё тело сперва влажными тряпками, затем сухими и напоследок пропитанными душистым маслом, после чего они прижали меня животом к кресту и туго стянули тело ремнями, так что я мог шевелить только глазами.

Я слышал, как журчала вода, выливаемая в миску, слышал слова на неизвестном мне языке, слышал скрежет затачиваемого металла тем временем, как голова становилась всё более тяжёлой, а зала медленно и плавно кружилась перед моим взором, словно парочка влюблённых на весенних плясках. Под действием дурмана тело легчало и становилось каким-то неосязаемым, по нему расплылось приятное тепло и мне начало казаться, что я, вместе со своим крестом, воспаряю к небесам навстречу самозабвенному и нескончаемому блаженству. М-м-м… да… А затем я почувствовал, как бритвенно-острое стальное перо вонзилось в мою лопатку, жадно зарылось под кожу и принялось разрывать мою плоть словно плуг, вспахивающий пашню. Наслаждение обернулось страданием, и я чувствовал, как холодный воздух жжёт оголённую плоть, как по спине стекают густые капли крови, но я не мог ни вырваться, ни закричать, только дрожать и мычать. Спина, ноги, руки и даже череп, они резали меня словно плотник, долотом придающий новую, совершенную форму неказистому полену.

Эх, лучше бы я в тот момент потерял сознание или же отдал концы, потому что сразу после завершения резьбы они перешли к следующей ступени ритуала. Оказалось, что сдирание кожи было лишь нежной прелюдией к последующей пытке. Я помню, как моей спины коснулась мокрая кисть, а затем наступила она — Боль. Боль, которую ты не найдёшь ни в пасти кровожадного хищника, ни в руках умелого палача. Эта боль вокруг тебя и в тебе самом, разрывающая и обволакивающая, столь сильная и всеобъемлющая, что весь остальной мир для тебя попросту перестаёт существовать. И в этом одиноком закутке страданий ты не слышишь ничего кроме его могучего голоса, оплетающего тебя словами, словно коконом из нерушимых цепей. Попробуй хотя бы помыслить об освобождении из них, как они раскаляются до белого сияния и прожигают твою плоть и