Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

– подробное и твердое – указывало бы государю на то, как беззастенчиво преступают его сановники границы законности и уважения к человеческому достоинству… [Кони 1933: 212].

Таким образом, Александров и Кони всячески подчеркивали «общественное» значение судебного процесса и важность принимаемого решения для общества. Под «обществом» тогда скорее понималась читающая публика [Долгих 2006: 54–56; Калугин 2011: 374–376; Каплун 2011]. Речь в первую очередь идет о столичной публике, которая была обеспокоена своим недостаточно цивилизованным образом в Европе. Стоит отметить, что публичность в деле Засулич играла очень важную роль – публика была активным действующим лицом процесса. Из объемных воспоминаний Кони о деле Засулич видно, что он хорошо понимал ценность фактора публичности для процесса и успешно использовал его, выступая и как режиссер, и как администратор в театральном смысле слова[586].

Для начала особое внимание он уделил распространению «билетов» на процесс среди влиятельных светских персон из столичной публики. Надо сказать, что формально процесс был открытым, но допуск публики без билетов, как писал Кони, мог «вызвать всевозможные беспорядки, скандалы и, может быть, даже увечья» [Кони 1933: 94–95]. По его собственным словам, он был завален письмами и просьбами о билетах. Допуск сочувствующей публики был крайне важен, потому что во многом именно от точки зрения присутствовавших на заседании зависела трактовка приговора в Петербурге. Как пишет сам Кони, «некоторые сановные негодяи», допущенные на закрытый для публики политический процесс над пропагандистами 1877 года, распространяли слухи, что «подсудимые, стесненные на своих скамьях и пользуясь полумраком судебной залы, совершают во время следствия половые соития» [Кони 1933: 57]. Зная о стигматизации женщин, принимавших участие в революционном движении, значительную часть билетов на процесс Засулич раздали образованным и прогрессивным женщинам Петербурга. Присяжные, со своей стороны, также относились к Кони как к своего рода театральному режиссеру. Накануне заседания они обращались к нему через судебного пристава с вопросом, «не следует ли им в виду важности заседания 31 марта надеть фраки, у кого есть, и белые галстухи». Кони просил передать им, что не находит это нужным [Кони 1933: 96].

Современники, которые не поддерживали оправдательный приговор, указывали на неприличную «театральность» процесса и ставили ее в вину председателю суда. Этот факт был отмечен и в кассационной жалобе обвинителя. Обвинитель Кессель жаловался на то, что когда речь защитника сопровождалась аплодисментами, то председатель Кони должен был не только прекратить «беспорядок», но и «пригласить присяжных заседателей не обращать ни малейшего внимания на такое обстоятельство, которое не должно иметь никакого влияния на разрешение дела» [Кони 1933: 403]. Таким образом, суд и судебная процедура были скомпрометированы не только театральностью, но и эффектом, который публичность оказывала на ход и результат дела.

Кроме того, в кассационной жалобе обвинитель жаловался и на другую форму незаконного, по его мнению, влияния публики на процесс: председатель на процессе допустил чтение газеты «Новое время» как источника информации о наказании Боголюбова, подтолкнувшего Засулич к мысли о покушении. Обвинитель оспаривал объективность газетной публикации как свидетельства, указывая на то, что официальные источники сведений о случившемся должны были иметь приоритет на суде [Кони 1933: 391–392]. Действительно, чтение заметки было важным приемом в пользу Засулич, если учесть, что, как уже говорилось, российское общество того времени формировали определенные культурные практики, прежде всего чтение. Тем самым все присутствовавшие на процессе представители читающей публики могли соотнести себя с Засулич, которая, в отличие от других читателей столичной газеты, не смирилась с противозаконным унижением человеческого достоинства и отважилась принести себя в жертву.

Режиссерский замысел Кони в принципе сработал – петербургские газеты писали о процессе как минимум с сочувствием. Наиболее эмоционально радость по поводу оправдательного приговора выражала влиятельная газета «Голос». В судебном репортаже присутствовавший на процессе публицист Григорий Градовский так передал основной эффект судебного процесса: «…Это не ее, а меня, всех нас – общество судят» [Градовский 1878: 2]. И дальше он пояснял, за что:

Нам даны уставы, законы, положения, созданы учреждения; но кто же их не соблюдает, кто проповедует систему всевозможных охранений и усмотрений, запретов и недоверий, кто прямо или косвенно потворствует разладу между словом и делом, что делало общество, отчего молчала печать, не раздавались ли, наоборот, протесты против малейших поползновений обуздать наше своеволие, не находились ли публицисты, которые извергали ругательства, требовали публичных экзекуций, розог и плетей на площадях [Градовский 1878: 2].

Как видно из репортажа, на процессе чувства возобладали над разумом. Именно так сформулировал дилемму процесса председатель суда Кони: сострадание милостивого суда или разум закона. Но были ли у закона в лице обвинения шансы убедить общество в своей справедливости, требующей защиты суда?

Основным аргументом обвинения обвинитель Кессель избрал противопоставление «своевольного» суда Засулич «суду законному». Это противопоставление должно было, по всей видимости, убедить в первую очередь ключевых участников процесса – коллег-юристов Кони и Александрова – со всей ответственностью подойти к своим речам на суде. Действительно, от решения присяжных зависела репутация суда, в престиже которого были заинтересованы все действующие лица. Вопреки обвинениям Кесселя в слабом выступлении на процессе, надо отдать должное обвинителю: он очень четко сформулировал невозможность оправдания Засулич путем убедительного противопоставления самосуда Засулич «суду законному»:

…Самоуверенно предположив, что ее взгляд вполне солидарен со взглядами общества, <…> Засулич сочла возможным устроить какой-то тайный суд.

Устроив тайный суд, она сочла возможным соединить в своем лице и прокурора и защитника и судью; она считала возможным постановить смертный приговор, который она же, молодая женщина, привела в исполнение, к счастию неудавшееся [Процесс 1906: 64].

То, что молодая женщина может взять на себя властные функции основных фигур судебного процесса, выглядело как полный абсурд. В подтверждение своей правоты обвинитель Кессель напоминал, что средства Засулич преступны, потому как они подрывают законность как важное условие общественной жизни. Здесь стоит обратить внимание на терминологический выбор обвинителя: речь идет не о государстве, а об обществе. Жертва Засулич, градоначальник Трепов, представлен как «общественный деятель»:

Я вполне уверен в вашем согласии с тем, что каждый общественный деятель, кем бы он ни был, имеет право на суд законный, а не суд Засулич. Я уверен также в вашем согласии, что никакая общественная жизнь, никакая общественная организация не возможна там, где общественные деятели, администраторы, судьи, земские деятели, публицисты вынуждены были бы помнить, что как бы они ни поступали, а с той или с другой стороны на них все-таки будет направлен револьвер. Я думаю, что эти общественные деятели имеют право на то, на что имеет право каждый человек, право на жизнь [Процесс 1906: 64].

Кессель косвенным образом рассматривает тему защиты общества. Он разоблачает возможные аргументы в пользу нравственных целей общественной защиты. В