Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

вердикту о невиновности, введя понятие самообороны: «Убийство – есть лишение жизни. Оно является преступным, когда совершается не для самообороны» [Процесс 1906: 95]. Засулич покушалась на убийство, и тому были все доказательства. Однако Кони и защитник Александров фактически сформулировали тезис, что покушение Засулич являлось жертвенным актом самообороны общества против преступной власти, нарушавшей закон. Суд над Засулич стал судом над Треповым, над государством, которое олицетворял Трепов, и над обществом, которое терпело произвол государства в виде «краснорожего фельдфебеля». Символический «выстрел» оправдательного приговора суда наиболее емко передается в шутке, которую приводит Кони в воспоминаниях о деле Засулич, подготовленных к изданию в 1904 году – к тридцатилетней годовщине процесса. По его словам, живший с Треповым на одной лестнице Салтыков-Щедрин опасался, что тот в него «выстрелит», – пулю Засулич доктора не сумели извлечь, и общество жило в страхе ответной стрельбы [Кони 1933: 61].

Ключевой проблемой вооруженного этапа противостояния власти и общества стала проблема законных форм общественной солидарности и гражданской активности. Именно эту проблему в рамках права на самооборону исследовал студент Кони. Как человек может защититься, если на его права посягают, а государство и общество не могут предоставить ему защиту? Где заканчиваются государство и общественные интересы и начинается произвол их представителей и органов – чиновников и учреждений?

Важной предысторией, определившей позицию Кони по этим вопросам, и предысторией покушения Засулич стало первое покушение на Александра II 4 апреля 1866 года. Бывший студент Дмитрий Каракозов, обучавшийся одновременно с Кони в Московском университете, стрелял в императора у Летнего сада. По легенде, крестьянин Александр Комиссаров помешал покушению, вовремя выбив пистолет из руки террориста [Verhoeven 2009]. Пять лет спустя после отмены крепостного права бывший крепостной спасает царя. При этом в газетах мы ни слова не найдем о том, что общество / народ защитили своего государя: рукою крестьянина двигало Провидение. И это неудивительно, потому что фигура царя сакральна, как показал историк, автор концепции сценариев царской власти Ричард Уортман [Wortman 1995]. Действующие лица 4 апреля 1866 года – Комиссаров и Каракозов – в газетных сообщениях выступали олицетворениями добра и зла, к обществу отношения не имея. Публицисты решительно отказывали Каракозову в том, что он русский человек, тогда как Комиссарова, наоборот, за его поступок, так сказать, «возводили» в общество: ему были пожалованы дворянство и шпага. Само же общество присутствовало в описании событий покушения и спасения в виде публики, в итоге бурно праздновавшей счастливый конец истории и выступавшей с инициативами благодарности Комиссарову[578].

Покушение на высочайшую особу, совершенное средь бела дня у Летнего сада, ставило серьезные вопросы о проблеме безопасности в государстве. Своеобразным ответом на них было сочинение студента-юриста Кони о праве необходимой обороны. Это была первая научная работа в российской юриспруденции на эту тему, и ее тематика явным образом была политической. Говоря о необходимой обороне, Кони изучал проблему частного насилия в государстве как необходимой меры для защиты прав в случае непосредственной угрозы прямого посягательства на них со стороны кого бы то ни было, включая государственных чиновников. В тексте последовательно проводилась мысль об общественном значении сопротивления произволу, допустимого и даже обязательного, если общество и государство не могут защитить попираемые права.

Аргументы в пользу допустимости и полезности права на самооборону приводились в двух частях этого объемного – свыше ста страниц – сочинения: теоретической и практической. В теоретической части Кони опирался на сочинения немецких правоведов, утверждавших, что право необходимой обороны нужно и полезно для государства:

[Необходимая оборона] есть состояние самоуправства. По-видимому, существование необходимой обороны в этом смысле противоречит судебному началу, и они оба не могут существовать совместно. Казалось бы, что существование и допущение права необходимой обороны отрицает бытие государственной власти, отрицающей самосуд. Но в самом деле это начало показывает на существование и господство государственной идеи [Кони 1866б: 9].

Какую государственную идею воплощало право необходимой обороны? Основная идея – это идея права: «право не должно уступать неправу». Для усиления воздействия на читателя студент Кони высказывает этот тезис не от своего лица, а в более авторитетных формах, преподнося его то как «афоризм», то как слова известного немецкого правоведа Бернера. Кони подчеркивает, что необходимая оборона есть «правозащищение», поэтому она может использоваться и для защиты других людей. Здесь Кони приводит емкое определение Фейербаха:

Правом необходимой обороны называется употребление частной силы гражданина для защиты своих прав или прав другого, против начатого нарушения, в тех случаях, когда защита общественной властью невозможна [Кони 1866б: 15–16].

В условиях невозможности неотступно охранять гражданина государство обеспечивает ему право на самооборону как гарантию юридического равенства в обществе – равенства в праве, что гарантирует справедливость государственного устройства. Именно этот момент подчеркивает Кони:

Отнять у человека защиту в тех случаях, когда общество ее дать не может, значило бы совершенно уничтожить объективное равенство между людьми. Один сделался бы полновластным владыкой, а другой беззащитною жертвой. Вот в чем заключается основание допущения необходимой обороны [Кони 1866б: 10].

Все вышесказанное представляло собой вполне приемлемые политико-правовые рассуждения для императорской России середины XIX века. Однако насколько тепло труд Кони был встречен его наставниками по университету и насколько стремительно опубликован в приложении к университетскому изданию [Кони 1866а], а потом и отдельной книгой [Кони 1866б], настолько же быстро последовали репрессии властей [Смолярчук 1982: 30–33]. Эти репрессии стали следствием усиления мер безопасности и борьбы с революционной пропагандой, которые, как справедливо заметил известный правовед и учитель Кони Борис Чичерин, в конечном итоге и инициировали дело Засулич и его развязку:

Настоящий процесс раскрыл более существенное зло, заключающееся в нашем общественном строе, именно то коренное несовместимое противоречие, которое лежит между преобразованиями нынешнего царствования и системой произвола, внесенной в полицейскую деятельность после прискорбного события 4 апреля 1866 г. (курсив мой. – Т. Б.) [Чичерин 1933: 377].

В памфлете «О деле Засулич» Чичерин говорит о невозможности дальнейшего сосуществования двух государственных политик – «правового порядка» и произвола. Обе политики были формализованы, т. е. закреплены в законодательстве, и, как писала историк Лора Энгельштейн, приводили к сосуществованию в императорской России двух государств – правового и административного (rule of law и rule of administration) [Engelstein 1992]. Процесс над Засулич под председательством Кони стал той площадкой, где оба государства столкнулись[579], и это ясно зафиксировал Чичерин:

И самый суд представлял полное противоречие: с одной стороны – действия, возможные при полном бесправии; с другой стороны – обличение этих самых действий пред лицом общества, пред высшими сановниками государства [Чичерин 1933: 377].

Противоречие было артикулировано в форме спора о понимании законности и справедливости. В этом споре «срабатывала» запрещенная цензурой часть сочинения Кони о самообороне, в соответствии с которой преступление Засулич могло рассматриваться как единственная форма самообороны общества от произвола чиновников.

Действительно, как сообщали