Кирза и лира - Владислав Вишневский

Вдруг мой тезка встрепенулся, встряхнул головой, получив в наушник какую-то очередную команду. «Дудеть, что ли будем?» — одними глазами спрашиваю. «Наверное», — тоже одними глазами подтверждает тёзка, продолжая слушать…

А я пока наблюдаю сверху, как авторота, например, серые закорючки, согнувшись, спотыкаясь, развернувшись неровной цепью, в атаку идёт… А часть из них, под руководством размахивающих руками механиков, под раскоряченными машинами, лежа на спине, туда-сюда под ними лазают, ремонтируют что-то. Вижу, как санчасть зачёты сдает — пункт приема раненых разворачивает. Ага, думаю, пока эти медбратья по такой грязи тебя, раненого, донесут до санчасти, в лучшем случае просто в грязи и утопят… Весь полк здесь на огромном полигоне, вижу, запросто уместился, расползся, занял разные боевые позиции по участкам, и отрабатывает свои штатные нормативы.

Нас на вышке двое: я, трубач, и солдат-связист, тоже старший сержант, и тоже дембель — Пашка Синицын из Нижнего Новгорода. Курим, болтаем, наблюдаем за военными действиями учебного порядка. Вспоминаем, как сами, когда-то — давно уже — тоже, как те салаги и молодые, ползали здесь на брюхе… Х-ха, и не раз ползали! Небрежно сплевываем с вышки.

В общем-то, если откровенно, всё это действо, там, внизу, не вдохновляет. Не серьезно это, по детски, больше на игрушки похоже, на детсад. Действительно, большой взрослый детский сад только со «взрослой» техникой, оружием и даже боевыми патронами. Игры! Баловство! И вся служба там, и учёба, происходят нехотя, через силу, из-под палки, с соплями и со слезами. В армии постоянно одна треть солдат вообще ещё ничего не умеет, вторая, только-только понимать начинает, а третья часть, уже ничего не делает, в окно на дорогу смотрит, сачкует. Отсюда и результаты. Как не рисуй отчёты, а детсад — есть детсад. «Молодых» натаскиваем — пыль в глаза, патроны на ветер.

И глядя на наш полигон, совсем не вериться, что эта вот орава пацанов, в военной форме, может запросто победить любого врага. Уменьем победить! Уменьем, не чем иным!! Про число можно не говорить, этого у нас «добра» полно. За пару дней, военспецы говорят, всю страну могут под ружье поставить, любые амбразуры ими заткнуть. Это уже было, это мы проходили. Столько людей тогда бездарно, говорят, положили в той Великой Отечественной войне, в голове не укладывается. Миллионы!! Жалко, конечно, людей, очень жалко. Одного человека жалко, а тут, шутка ли — десятки миллионов! Кошмар!! Пусть и за Родину, да, но не такой же ценой, люди! И не правильно говорят, что Победа все спишет. Не всё она спишет. Вернее, не всем она спишет. С кого-то и спросится, должно спроситься… В принципе, и хрен бы сейчас с бездарными генералиссимусами, да лже-патриотами, главное, чтоб урок из всего был извлечен. Настоящий урок, чтоб без повторений ошибок, чтоб всё потом было грамотно, профессионально. Каждым словом дорожа, каждым шагом, каждой жизнью. Во имя памяти павших… Так бы вот всё надо.

Столько уж лет прошло, вроде уже и должны бы научится, а на деле уменья так и не видно. Разве что на словах. О, тут у нас порядок, полный ажур. Мы, срочники, это хорошо видим! Уменья нет. Нет его, и не будет. Это не радует. Грустно это.

Армия… Армия… Армия!

А к дембелю, в полку вообще стало грустно. Очень грустно!

Генка Иванов опять в отпуске. Теперь у него отец нашёлся. Почему опять? Да потому, что в прошлом году, тоже летом, у него вдруг мать нашлась. Он же у нас с детства детдомовский — ни отца, ни матери. Уехал. Всем полком тогда за него радовались. Съездил Генка — десять суток не считая дороги — вернулся, не опоздал. Довольный. Нам подарки-сувениры привез — хорошо отпраздновали. Тогда, ночью, часа в два, меня разбудил дневальный:

— Товарищ старший сержант, вас срочно в штаб вызывают. Звонили!

— Какой штаб, ты чё, молодой?

— Так точно, товарищ старший сержант, в штаб. Сказали, чтоб бегом!

— А который час?

— Два часа ночи… уже.

— Ааа, два часа! — Доходит до меня, мы ж договаривались, вспоминаю. Сую ноги в сапоги, и, как был в трусах и майке, не умываясь, топаю в штаб. «Молодой» дневальный от удивления выпучив глаза, смотрит на мой внешний вид, пытаясь понять, как это так легко и здорово живется дембелям, если они по вызову в штаб, вот так вот, запросто могут ходить не по форме, не одеваясь, в одних трусах (?!) Вот это лафа, вот это жизнь-малина! Эх, откровенно вздыхает дневальный, дожить бы до такого!

А мы, на кухне, в подсобке, пили «чачу» за Генкино возвращение и ели жареное мясо без гарнира с остро наперчённой приправой, заедали все это виноградом, «дамские пальчики» называется. Не помню, как и до койки меня дотащили, сильно опьянел с непривычки. «Чача» очень уж крепкой оказалась. Теперь вот, Генка снова уехал. На этот раз — отец нашелся. Всем ансамблем, плюс оркестр, за него радовались. Счастливый Генка и в этот раз добился невозможного, пробил себе в Политотделе внеочередной отпуск, уехал знакомиться с отцом — святое дело! Ждём теперь. Дня через два, по нашим подсчетам, если всё нормально, должен уже и вернуться. Ждать устали. Интересно, что на этот раз Генка вкусненького нам привезет, а? Ждём, короче.

А тут и эти ученья — не было печали — подвернулись, с выездом и развёртыванием… Последние, для нас, дембелей.

Правда наши дембеля музыканты, как и другие в ротах, все в полку остались, никто не поехали на учения. Артур загасился со своим эпидермисом, с грибком на обеих ногах. Где-то в душевой, говорит — хитрюга! — подхватил. С гримасой боли на лице ходит сейчас в пляжных тапочках, жутко воняет мазью, демонстрирует всем свои больные ласты: «Грибок, смотрите, падла!» Ну, это у нас случается! Как пить дать. Я по своей учебке очень хорошо эту пакость помню: поганая штука, если запустишь. Валька Филиппов, валторнист-гитарист, остался дежурить по оркестру со справкой-освобождением. Зуб у него удалили — не пожалел. Опухоль, говорит, может получиться, нельзя ехать, потому как температура. Врачи и справку дали, чтоб не застудил.

Я поехал потому, что во-первых, из стариков-музыкантов больше некому, и потому, что на ученьях обязательно нужен сигнальщик. Только потому и торчу сейчас здесь, на этой вышке, а все молодые, наши музыканты, там внизу: И Мишка Кротов, и Фомушкин Венька, и Колька Бодров, и Артак Давтян. Все молодые там. С первой ротой нормативы сдают, с капитаном Коно… Коноваловым. Кстати, ему снова присвоили капитана, во-второй или третий раз. В роте праздник был. О, ещё какой!! А чуть дальше, вижу, отдельно ото всех, в стороне, собрали сверхсрочников со всего полка — и наши музыканты-сверхсрочники там. Сейчас они, выстроившись, строят друг другу глазки… Сверкают круглыми очами противогазов. Месят грязь, парятся, бедолаги, зачёты свои сверхсрочнические сдают. Ничего-ничего, пусть потренируются, им полезно жирок растрясти. Они деньги с пайковыми за службу родине получают, не то что мы, срочники.

— Слышь, тезка, — толкает меня связист, прерывая дремотные наблюдения. — Что-то у нас там случилось! Какое-то ЧП — коновалы засуетились. В автороте, говорят, травма.

— Какая травма? Где? — Поворачиваюсь в ту сторону, ищу глазами. Пока наблюдал за сверхсрочниками, пропустил какой-то важный момент. — Что там? Где?

— Там, — показывает рукой в сторону загорающих в ремонте машин, — слева, которая с разбитой мордой. Видишь, толпа?

— Ну!

— Там, что-то. Погоди… — морщится, прислушиваясь к бормотанию в наушниках. Потом, глядя на меня выпученным, остановившимся взглядом, удивленно подняв брови, качает головой.

— Ну… ну! — тороплю связиста. — Что там, Пашка? С кем? Придавило что ли?

— Сейчас, подожди… О-о! Ни хрена себе! — ошалело вращая глазами, присвистнул связист. — У кого-то, говорят… ранение!.. в грудь! — с ужасом смотрит на меня. — Ранение!

— Какое ранение, ты что? Откуда? Срикошетило что ли? Да нет, не должно!.. — Я же вижу где находится полигон для стрельбы, а где ремонтники кувыркаются. Пуля, хоть она и дура, но она не только должна пролететь точно в обратном направлении, но и обогнуть кучу деревьев, пролететь над поляной, нырнуть в овражек, облететь пригорок, повернуть к тем трем машинам, и… — Нет, не может быть — это исключено. Это не с полигона. А как же тогда? А у кого? Да что там случилось? — Волнуюсь, видя, как от палатки санчасти, беззвучно хлопая на ходу дверцами, уже рвётся санитарка-уазик, а с другой стороны поля, от палатки командующего газуют, разбрасывая длинные грязные хвосты сразу три «четыреста шестьдесят девятых». Командиры летят.

— Конкретно… ничего не говорят. — Отрицательно качая головой, докладывает Пашка-связист.

— Может нечаянно кто бабахнул…

— А может, опять самострел, а? — гадает тёзка.

— Ты что, дурак? Чего тут в себя-то стрелять?

— Дурак не дурак, а доведут, бля, и не такое в запале сделаешь.