Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

На второй день моего пребывания на новом месте в камеру зашёл работник НКВД, сел на табуретку и сказал: “Ты враг народа, признавайся во вражеской работе, нам всё известно”.

Я ему заявил, что мне не предъявлено никаких обвинений, нет у меня и обвинительного заключения. Он перебил меня, заявив: “Это всё будет. Ты давай рассказывай о вражеской работе”. Мне показалось, что он с неба свалился, привязывается ко мне. Неужто, подумал я, этот человек верит в какую-то мою вражескую работу, скорее, просто притворяется. Я ему сказал, что честно выполнял поручения партии и ни о какой вражеской работе не имею понятия и протестую против подобного обвинения. На сей раз этим дело и кончилось.

Через несколько дней в камеру пришёл новый следователь».

Его звали Алексей Васильевич Андронов.

«Повёл в свою комнату, помещавшуюся на третьем этаже. Это большая пустая комната, чем-то напоминающая больничную палату. В комнате стоял стол, за который он сел. Здесь же стоял табурет, на который он предложил сесть мне. Сам стал пить воду из нарзанной бутылки, предварительно побрызгав на пол в комнате. Было душно и пыльно. Я стал глядеть на новочеркасский собор, рельефно выделявшийся на фоне города. Следователь, заметив это, сказал: “Что глазеешь на город?” Я ответил, что смотреть не запрещается. “Я вот тебе покажу, что запрещается, а что нет. Смотри вон на стену и не поворачивай головы”. Так начался этот беспредметный, дикий, ни с чем не сравнимый по своей жестокости допрос. Далее следователь предложил, как и накануне в камере, рассказать о вражеской работе, о своих вражеских делах. Я ответил, что такой работы я не проводил, а честно выполнял поручения и решения партии. Тогда он начал ругаться, кричать, топать ногами, плевать мне в лицо, швырять пресс-папье мне в голову и чинить прочие надругательства.

В один из таких допросов следователь спросил: буду ли я давать показания. Я сказал: “Давайте карандаш и бумагу, я сам напишу то, что я считаю нужным”. Он заорал: “Вот чего захотел! Говори, мать-перемать, о вражеской работе”. Такие допросы продолжались целыми днями с небольшими перерывами. Вот он ходит по комнате, ругается, как самый отъявленный бродяга, нецензурной бранью или спрашивает: “Что сидишь, как вошь на переправе?” или ещё какую-либо нелепость или нецензурщину придумает.

Весь допрос состоял из того, что он в бешенстве прокричит все ругательства, какие он знал и какие мог изобрести во всех выражениях и комбинациях, какие мог составить. Когда уморится или ему надоест, тогда отведёт в камеру.

Однажды приводят меня в камеру – гляжу, на койке нет постели, одна койка с голыми досками и моей кожанкой. Стал я спать на голых досках. Так прошло несколько дней. Следователи то днём, то ночью выводили на допросы. Возвратясь после очередного допроса, я увидел, что на койке не оказалось досок, а пол цементный, сырой. Пришлось спать на прутьях койки, которых было два или три, проходивших вдоль койки, подложив под бока кожанку. Затем, придя после допроса, я не нашёл и самой койки, осталась одна кожанка. После следующего допроса я не нашёл кисета с табаком, пришлось пожалеть не о том, что его не стало, а о том, что я экономил табак, курил понемножечку, насыпал в закрутку табак скупо, берёг, чтобы было что хоть раза два потянуть».

Однажды в новочеркасской тюрьме, ведомый по коридору на допрос, Луговой встретил Логачёва. Их столкнули нарочно.

Андронов спросил:

– Видел своего друга?

– Видел.

– А он умнее тебя, даёт показания.

– Пусть даёт, если у него есть что давать.

Луговой: «Следователь разругался, приказал встать с табуретки, начал на меня плевать, а затем харкать, как верблюд, прямо в глаза и не давал вытереться. Кричит: “Держи руки по швам, чего вытираешься?” Так я и стоял, оплёванный, до конца допроса. Вернувшись на этот раз, увидел, что спать или отдохнуть не на чем. В камере были ещё крышка от параши и веник, пришлось положить их на цементный пол и как-то спать даже в этих условиях.

Силы начали покидать меня. Кормить нас почти совсем перестали. В день давали граммов двести какого-то суррогата с половой и другими отходами и кружку воды, иногда выдавали несколько штук ржавой, полугнилой хамсы».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Шёл сентябрь.

Красюкова тем временем переправили в Миллерово – там по-прежнему заправлял Василий Сперанский.

Допрашивали шесть суток подряд. Сутки не давали воды. Трое суток не давали есть.

Красюков ничего не подписал.

* * *

Сталин молчал и не вмешивался.

У молчания были объективные причины: он готовил выборы в Верховный Совет СССР и подбирал кандидатов. Желал иметь образцовый список депутатов: чтоб страна гордилась каждым именем. Писателей у Сталина имелось с избытком, преданных писателей – достаточно, но истинных народных любимцев – на пальцах одной руки можно пересчитать.

Просматривая списки, подаваемые Ставским, Сталин всегда останавливался на нескольких фамилиях, одна из которых – Шолохов. Он был нужен в качестве депутата, а там у них, на Дону, не пойми что происходит.

В десятых числах сентября из Москвы в станицу Вёшенскую был направлен Владимир Ставский: разобраться в ситуации на месте.

«Зачастили, – подумал Шолохов. – Ну… не самый худший гость из возможных».

Лобастый, бесстрастный Ставский не слишком располагал к душевному общению. Сев обедать, понемногу разговорились. Мария Петровна, знавшая, кто такой Ставский, поглядывала на него строго: как так, боже мой, лучшего писателя Союза дерут на части – а целый литературный генерал ничего не в состоянии сделать!

Она волновалась за ребёнка, которого вынашивала, за мужа, за сестёр, за отца, за свекровь, – за всех. За свой огромный дом. За жизнь. За станичников. Она поседела за этот год. Была на грани и едва сдерживала себя.

Ругаться она умела отлично – не хуже, чем Аксинья на Пантелея Прокофьевича.

Ставский состояние щолоховской жены заметил. Её настроение ему не понравилось.

* * *

Отчёт Ставского о поездке, написанный для Сталина, был отмечен грифом «секретно».

«В связи с тревожными сообщениями о поведении Михаила Шолохова, я побывал у него в станице Вёшенской… Шолохов не поехал в Испанию на Международный конгресс писателей. Он объясняет это “сложностью своего политического положения в Вёшенском районе”. М. Шолохов до сих пор не сдал ни IV книги “Тихого Дона”, ни 2-й книги “Поднятой целины”. Он говорит, что обстановка и условия его жизни в Вёшенском районе лишили его возможности писать».

Не сдавая вовремя завершающие книги своих романов, Шолохов, по мнению Ставского, нарушал партийную дисциплину. Этот факт приравнивался к нежеланию представлять Страну Советов на международном конгрессе в Испании, куда писателя направляло Политбюро ЦК.

«Какова же Вёшенская обстановка у Шолохова? Три месяца тому назад арестован б. секретарь Вёшенского райкома ВКП(б) Луговой – самый близкий политический и личный друг Шолохова. Ранее и позднее арестована группа работников района (б. зав. РайЗО Красюков, б. пред. РИК’а Логачёв и другие) – все они обвиняются в принадлежности к контрреволюционной троцкистской организации. М. Шолохов прямо мне заявил:

– Я не верю в виновность Лугового, и если его осудят, значит, и я виноват, и меня осудят. Ведь мы вместе всё делали в районе.

Вспоминая о Луговом, он находил в нём только положительные черты; особенно восхвалял ту страсть, с которой Луговой боролся против врагов народа Шеболдаева, Ларина и их приспешников.

С большим раздражением, граничащим со злобой, говорил М. Шолохов:

– Я ещё не знаю, как передо мной обернутся нынешние работники края».

– Смотри, что делается! Гнали нас с севом, с уборкой, а сами хлеб в Базках гноят. Десятки тысяч пудов гниёт под открытым небом! – почти кричал Шолохов Ставскому. – Новые руководители нарочно это делают, чтоб свалить всё на Лугового!

На кухне, словно в такт мужу, Мария Петровна громыхала посудой.

Ставский пишет Сталину: «На другой день я проверил эти слова Шолохова. Действительно, на берегу Дона в Базках лежат (частью попревшие) около 10.000 тонн пшеницы. Только в последние дни (после дождей) был прислан брезент. Вредители из Союзхлеба арестованы.