Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Следователь пытался всем, чем мог, действовать на мою психику. Яснее стало, что это искусственное дело нечем подкрепить, если прибегают к таким доводам. Следователь сказал, что он даст мне очную ставку с женой и сыном, что они в Москве. Я подумал: а что она может на очной ставке против меня сказать? Ничего. За мной, кроме того, что я по-своему реагировал на арест Красюкова, ничего не было. Следствие могло заставить её говорить всякую ересь, но доказать ложь всё-таки будет нечем. Поэтому я объяснил следователю, что всё это ложь, что всё это выдумка досужих людей, карьеристов, вредителей, матёрых врагов народа, которые заведомо знают, что это ложь, но пытками заставляют честных, преданных партии коммунистов подписывать на себя и других всякие ложные показания…»

«Поздно вечером меня отвели в камеру. Там наконец покормили гречневой кашей, дали чаю с хлебом. В камере я был один».

«Перебирая в памяти минувшие сутки, допрос лично наркомом внутренних дел Ежовым и его следователем по особо важным поручениям, я не мог прийти ни к какому определённому выводу».

«Одно было ясно, что нами – мною, Логачёвым, Красюковым… заинтересовалась Москва, сам нарком, что в нашем деле наступил какой-то поворот».

* * *

2 октября 1937 года неожиданно сменился начальник УНКВД Ростовской области. Прежнего – Моисея Кагана – Ежов на случай возможных разбирательств убрал с глаз долой. Каган получил должность заместителя начальника УНКВД Дальневосточного края, где начальником уже сидел Люшков. Дальше его было просто некуда отправить.

Нового начальника звали Яков Абрамович Дейч. До того он работал оперативным секретарём Ежова, являлся ближайшим его помощником. Это показывает, что интерес к Вёшенскому делу у Ежова был абсолютным. Ему надо было как минимум грамотно замести и прибрать там, где наследили. Дейч для этого годился. Родившийся в 1898 году, в Петербурге, он был членом партии c 1917 года, в органах работал с 1920 года, и до того, как стать оперативным секретарём Ежова, возглавлял УНКВД Калининской области. Он всё умел.

4 октября в ответ на повторный шолоховский запрос Ежов сообщил, что Вёшенское дело рассмотрено и 5 октября он поставит на ЦК вопрос об освобождении Лугового и Красюкова.

Фамилию Логачёва Ежов не назвал нарочно. Он надеялся хотя бы по Логачёву не принимать решений. Логачёв во всём сознался. Зачем его отпускать, если есть признательные показания?

Ежов понимал: на этом этапе, когда за всем смотрит Сталин, отыграть ситуацию не удастся. Но ему было необходимо оставить за собой хоть одного человека из вёшенской группы, иначе вся эта история могла однажды сыграть против него.

В другой раз можно будет предоставить правильные доводы и доказать, что Шолохов – предатель.

На это нужно некоторое время.

Пока же Лугового и Красюкова надо было привести в человеческий вид. С Иваном Григорьевичем Шевченко уже ничего поделать было нельзя – его расстреляли.

* * *

Шолохов пробыл в Москве 11 дней.

Заметно подобревший Ставский объявил, что партия поручила выдвинуть именно Шолохова членом Центральной избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет СССР от Союза советских писателей.

– В связи с этим, товарищ Шолохов, ты повстречаешься с корреспондентом и дашь ему интервью, – сказал Ставский.

И коротко пояснил, что именно должно прозвучать в интервью.

Шолохов понял: его не просто делают главным представителем Союза писателей на выборах. Его определяют в главные советские писатели.

После всех этих месяцев происходящее теперь казалось немыслимым. Зато наделяло не просто надеждой, но и дерзостным правом снова написать Сталину.

5 октября Шолохов пишет ему.

«То, что я пережил за эти 10 месяцев, даёт мне право просить Вас, чтобы Вы разрешили мне видеть Вас на несколько минут после того, как т. Ежов сообщит о вёшенском деле, или в любое другое время, которое Вы сочтёте удобным.

Имею к Вам лично, к ЦК просьбу.

Прошу сообщить через Поскрёбышева, он знает мой телефон».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Шолохов наверняка хотел просить за Логачёва. Возможно, за Владимира Шолохова, о котором не успел рассказать 25 сентября, за весь его учительский коллектив. Он хотел просить о том, чтобы сняли прослушку и наблюдение с его дома.

Формулировка «к Вам лично, к ЦК» – не означает, что это две просьбы. Она лишь показывала, что Шолохов соблюл политес. Конечно же, давал он понять, товарищ Сталин не принимает единоличных решений – их принимает ЦК, – но я хочу передать свою просьбу лично вам.

На следующий день, 6 октября, Сталин Шолохова не принял. А 7-го Шолохов сам отменил свою просьбу: «Крайняя необходимость заставляет меня сегодня выехать домой. В двадцатых числах этого месяца, в связи с постановкой “Поднятой целины” в Большом театре я, наверное, снова приеду в Москву и буду просить Вас принять меня тогда. В случае, если мне не придётся приехать в Москву, – сообщу письмом из Вёшенской то, что хотел сказать Вам при встрече».

Подписал письмо так: «Бесконечно благодарный Вам за всё».

В этой подписи – правда, и ничего, кроме правды. Он был бесконечно благодарен за всё. Сталин его спас. И, кажется, Сталин спас его друзей.

Но что же случилось 6 октября?

Получив послание от Шолохова, сталинский секретариат передал информацию Ежову: писатель снова просит о встрече, товарищ Сталин считает, что это по вашей части и вы должны успокоить товарища Шолохова.

Ежов вызвал Шолохова.

– Ну что вы волнуетесь, товарищ Шолохов? Товарища Сталина беспокоите. Столько дел у Иосифа Виссарионовича!

Шолохов:

– Могу я увидеть Петра Лугового?

Рассказывает Луговой.

«Допросами меня больше не донимали. Но вот снова вызвали и повели к Ежову.

В кабинете наркома сидел Михаил Александрович Шолохов. Я прежде всего посмотрел, есть ли у него пояс. Одет Шолохов был в гимнастёрку и брюки-галифе, цвета хаки, в сапоги, имел широкий армейский пояс, в руках была трубка и на столе лежал его кисет, в который он обычно насыпал махорку. Курил он тогда махорку. При моём появлении Шолохов поднялся, пошёл мне навстречу, обнял, мы расцеловались и прослезились. Это тронуло и Ежова, у него также навернулись слёзы на глаза. Ежов усадил меня за столик справа от себя. Слева сидел Шолохов. Предложил чаю, на столе стояли фрукты, виноград.

Но разве мне было до чая! Вначале по поясу, а затем уже по приёму Ежова я понял, что Шолохов не арестован… Как я был этому рад, нет таких слов, чтобы всё это описать. Шолохов только посматривал на меня, но ничего не говорил. Ежов спросил, носил ли я раньше бороду. Я ответил, что никогда не носил, что это меня в тюрьме не стригли и не брили. Он тут же приказал меня постричь.

Меня вывели в другую комнату и тут же постригли и побрили и даже поодеколонили. И снова ввели к Ежову. Я немного оправился от встречи, стал говорить о своей невиновности. Ежов заверил меня, что он всё самым внимательным образом разберёт, проверит, и выразил надежду на то, что скоро я буду освобождён. Меня снова отвели в ту же камеру».

– Вот видите, товарищ Шолохов, всё с вашим товарищем в порядке. Скоро выйдет на свободу. Занимайтесь делами – вам надо готовиться к выборам.

Шолохову было необходимо срочно пройти все процедуры и подготовить документы к выдвижению в депутаты Верховного Совета СССР.

* * *

14 октября он дал по телефону из Вёшенской интервью «Литературной газете»: срочно в номер. Номер вышел уже на другой день, 15 октября.

О Шолохове писали много и по всему миру, но такого ещё не было. Вот уж подарок так подарок от вождя!

Первая страница: справа – большой портрет Сталина, с ленинским бюстом за спиной. Слева наиважнейшее объявление: «11–12 октября состоялся очередной пленум Центрального комитета ВКП(б). Пленум рассмотрел вопросы избирательной кампании по выборам Верховного Совета».

Под объявлением – редакционная колонка под названием «Писатели – в ряды большевистских агитаторов»: «Избирательная кампания началась. Постановлением правительства назначен день выборов в Верховный Совет СССР – двенадцатое декабря. В этот день вся страна – миллионы советских граждан пойдут к избирательным урнам, чтобы выбрать лучших, достойнейших представителей народа, партийных и непартийных большевиков в верховный орган социалистического государства рабочих и крестьян. <…>