На солнце и в тени - Марк Хелприн

– Простите за беспокойство, – начал он.

– Нет, не беспокойство, – сказал человек, который или не так давно приехал в страну, или общался только со своими.

– Я ищу Сассингэма. Сас-син-гэма.

– Не здесь.

– Он здесь уже не живет?

– На смене. Работа сейчас.

– Когда он выходит? Заканчивает?

– Утром. – Человек указал на Сталеплавильный завод США, отстоящий на несколько миль, но такой огромный, что казался каменным фасадом ада. – Вы можете пойти. Скажете у ворот. Иногда дают человека с вами. Иногда нет.

Пока закрывалась дверь, девушка улыбалась. Гарри догадался, что она очень много работает на фабрике или в пекарне, на каком-то предприятии, где стоит липкая жара, где выпускают что-то в больших количествах на производственных линиях или на конвейерах, задающих для рабочих темп, который велит им не отставать или умереть. Снаружи она была жесткой и грубой и все же не меньше всех остальных, кого ему случалось видеть, обладала красотой, способной изо дня в день проходить через испытание огнем. Он не мог изгнать ее из своих мыслей все время, пока шел к заводским корпусам, над которыми вились жгуты грязного дыма, скручиваясь в агонии при подъеме в воздух.

Когда он, поминутно спрашивая дорогу, добрался до места, его провели туда, откуда он мог наблюдать за работой Сассингэма, не подозревавшего об этом. Сассингэм словно по-прежнему находился на войне. Шум сталеплавильной печи походил на рев танковых двигателей или бомбардировщиков. Сирены, клаксоны, двигатели и ветер, пронизывающий огромный цех так, словно тот был горным хребтом, создавали контрапункт, обострявший все чувства.

Гарри не мог подавить благоговейный страх, когда огромный, как здание, ковш проскользил сквозь тьму, наклонился и выплеснул водопад расплавленной стали, которая была краснее, чем лава. Затем последовала суматоха, которую создавали вращающиеся валки, двигавшиеся наверху мостовые краны, маленькие локомотивы, носящиеся вокруг, огромные электродвигатели, поворачивающие емкости для заливки стали, и в результате которой по цеху поплыли, словно льдины в реке, светящиеся прямоугольники, полные опасности заготовки, только что родившиеся на свет. Сассингэм стоял с одной стороны реки, образуемой валками, и, словно плотогон, направлял еще не застывшие слябы[167] длинным стальным шестом с крюком на конце. Хотя все в них было смертельно, они беспомощно шествовали на казнь в огромные машины, которые резали их и прессовали.

Поднимаясь по спирали, потоки жара опаляли воздух. Дым колыхался, поднимаясь на пятьдесят футов над валками, пока его не втягивал длинный ряд гигантских вентиляторов, расположенных под самой крышей. Рабочие внизу двигались как солдаты, и Гарри до боли хотелось к ним присоединиться – не потому, что он не замечал опасности, но потому, что жизнь научила его бросаться навстречу тому, что угрожает.

У людей, занятых производством стали, силы не только растрачиваются, но в то же время и прибывают. Это происходит с солдатами, девушками, которые работают в пекарнях, матросами в волнующемся море, и это происходило с Сассингэмом в сталеплавильном цехе. Он так и не вышел из боя – и, вероятно, никогда не выйдет. Должен быть кто-то, кто продолжает сражение вместо тех, кто навеки умолк. Таким был Сассингэм, единственный из них, кто до сих пор оставался на войне, не зная об этом, тот, кто никогда не подведет.

Утром весеннее солнце покрыло серебристо-белым шпоном башни и цеха в сотни футов высотой и в тысячи футов длиной. Еще раньше ночные огни размылись светом, который теперь демонстрировал сложную структуру того, что в темноте казалось однородными скалами. Балки, фермы, кабели и контрфорсы, облегавшие черные от сажи здания, нежно светились на фоне голубого озера. Лебедки и их гудение вряд ли имели что-то общее с адом, и Гарри обратил внимание, что вокруг, хотя нигде не росло ни одного дерева, было много зелени, поскольку луга подступали вплотную к бетонированным площадкам вокруг цехов, и что дороги проходят по окрестным полям словно по прериям, где никогда не ступала нога человека. Над трубами и вращающимися вентиляторами парили чайки, поднятые массами бодрящего воздуха, обошедшими полмира, прежде чем беспрепятственно растечься над озером Мичиган по всей его длине. Сталкиваясь с Чикаго, эти воздушные массы испытывали грубое потрясение, а затем выгибались кверху и пробивались сквозь него, устремляясь дальше, чтобы стать неподвижными и насыщенными влагой в Новом Орлеане.

– Я устал, – ни с того ни с сего сказал Сассингэм.

– Ты не устал, ты вымотался, – сказал ему Гарри.

– Нет еще. После этой смены я обычно не могу заснуть до десяти или одиннадцати утра. Выбивает из колеи.

– Зачем тебе это?

– Правила работы. У меня нет стажа, а деньги хорошие. Спрос на сталь не постоянен, но мы всегда будем ее производить. Это надежное занятие, но я чувствую себя так, словно попался.

– Тогда почему бы тебе, – здесь Гарри остановился и сделал жест, словно вырываясь из чего-то и отбрасывая это прочь, – не освободиться?

– Что же я буду делать? На войне я знал, что делать. Дойти до Берлина, двигаться вперед, выбивать врага, в случае необходимости убивать. Как бы ни было трудно, была ясность. После всего этого, – он имел в виду Северную Африку, Италию, Францию и Германию, – я с войной сроднился. Ничто меньшее не даст мне почувствовать себя живым.

– Ну так завербуйся заново.

– Производство стали захватывает больше, чем армия в мирное время. Все равно что смотреть, как затвердевает бетон. Я все время думаю о последних четырех годах. Не могу представить себя остепенившимся, и это смешно: ведь там я только одного и хотел – чтобы война кончилась и я мог вернуться домой.

– А как насчет того, что податься в копы или что-то наподобие?

– Копы не высаживаются в Нормандии и не прорываются через линию Зигфрида[168]. Они не прыгают с парашютами на вражеские танковые дивизии. Они дергают дверные ручки галантерейных лавок по ночам и кричат на детей, когда те открывают пожарные гидранты или курят сигареты из кукурузных рылец.

– Стань пилотом на Аляске.

– Это, может, мне и подошло бы.

– То, о чем ты толкуешь, похоже на плавание в холодной реке, – продолжал Гарри. – Когда плывешь в холодной бурлящей воде, жизнь в тебе так и пылает. Все чувства обостряются, ты ощущаешь то, чего иначе не ощутил бы, и весь мир кажется свежим и обещающим. Но когда выходишь из воды и согреваешься, сердце перестает биться так быстро, дыхание замедляется, мышцы расслабляются. Это нормально. Ты не согласен?

– Согласен.

– А ты уверен, что это не просто из-за того, что ты не отошел от работы? У меня жена актриса и никогда не может уснуть, приходя домой из театра. Она становится немного сумасшедшей, думает, что бы такое сделать, куда бы отправиться. Как-то раз захотела покататься верхом в два часа ночи, причем не в парке, это еще куда ни шло, а по нижнему Манхэттену, в котором еще ни проблеска жизни. Что-то есть очень завлекательное в том, чтобы проскакать на лошади по Пятой авеню в три часа ночи.

– Ты что, пробовал?

– Мы вместе попробовали. Еще мы проехали через Бруклинский мост, по доскам пешеходной части, пронеслись через Бруклинские Высоты и обратно. На рассвете закончили в «Ратнере».

– Что за «Ратнер»?

– Это молочный ресторан на Нижнем Ист-Сайде, известный своими ранними завтраками, луковыми роллами и сметаной, я ничего из этого не люблю, но там они лучше, чем где бы то ни было. Моя жена… в общем, женщины определенного темперамента и класса иногда такое делают.

– Скачут галопом по Нью-Йорку среди ночи? А чьи лошадки?

– Ее. И учитывая, на что она способна, у нее могли бы быть и зебры. Когда мы добрались до ресторана, она подходит к изумленному копу, который не знает, что сказать, потому что лошади так красивы, а от женщины захватывает дух, а ты знаешь, как это действует. И она говорит: «Дам вам десять долларов, если вы подержите этих лошадей, пока мы посидим в «Ратнере». А он говорит: «Мадам, я не могу этого сделать. Это незаконно».

– Только не в Чикаго, – сказал Сассингэм.

– В Нью-Йорке тоже на самом деле. И она, с этой своей красотой, от которой можно остолбенеть, совершенно хладнокровно говорит, глядя прямо ему в глаза: «За штуку».

– И что, он взял?

– Конечно, взял. Вообще-то я живу скромно. Она, по большей части, тоже, но иногда берет-таки от жизни все, что может. Из-за этого я люблю ее еще сильнее, словно в первый раз. Все сначала, и опять получаешь заряд черт знает чего – счастья, восторга. А что ты скажешь о дочери своего квартирного хозяина?

Сассингэм остановился, посмотрел на Гарри и зашагал – дальше.

– Ты заметил. – Они шли по длинному участку сухой дороги, посыпанной щебенкой. Когда-нибудь эта дорога, белая от песка с дюн Индианы, раскрошится, но сейчас она сияла на солнце. – Это не хозяин. Но я понял, о ком ты говоришь: первая квартира направо. Она работает на фабрике, где делают оконные стекла. Лицо у нее всегда красное от печей, как и у меня, но кожа чувствительнее, поэтому она так и вспыхивает. Молодая. Не очень хорошо говорит по-английски, но акцент у нее красивый. Она словачка. Как увидит меня, становится красной, как помидор.