На солнце и в тени - Марк Хелприн

На следующий день солнце было устойчиво жарким, а небо надежно ясным. Как после двух дней в море, не видя берегов, когда корабль, поднимаясь и опускаясь на волнах, уходит все дальше и дальше, становишься моряком, так и они, устремляясь к северу, отделились почти от всего, что покинули. Жар долины был подобен расплавленному серебру, в полях поднимались и играли пылевые смерчи, а золотистые вершины гор терялись в бликах.

– Если не будем отвлекаться, к вечеру поспеем в Реддинг, – сказал Гарри. Кэтрин была рада просто ехать в летнем воздухе. Помолчав минут десять, Гарри сказал: – Я думал о твоих родителях.

– Правда?

– Правда. Ты их единственная дочь, единственный их ребенок, и они доверили тебя – тебе самой и мне. Я тоже был единственным ребенком у родителей. Все в моей семье умерли, кроме некровной родственницы, жены моего дяди, которая гораздо старше меня. Наших родственников в Европе я никогда не знал, и все они почти наверняка пропали – если не убиты, то разорены и разбросаны бог знает где. Мы с тобой – словно тонкий тростник. Стоит только машине опрокинуться из-за лопнувшей шины, как внезапно оборвутся сразу два рода. Я никогда до конца не понимал, настолько храбры и дисциплинированны наши родители. Никогда в полной мере не чувствовал того, что должны чувствовать они, глядя нам вслед, когда мы выходим в мир. Может, мне следует ехать помедленнее.

Кэтрин сказала:

– Нет. Ты же не едешь слишком быстро. Просто будь внимателен. Не существует никаких гарантий, никакой безопасности. Вот что – между нами и ними, между тобой и мной – проясняет любовь. Вот о чем те песни, за исполнение которых мне платят, и я ничего не хочу, кроме этого. И свою награду я, конечно, уже получила.

Она высунула кисть руки за борт, в ветер, и руку стало поднимать настойчивой и невидимой силой. При легком повороте руки против часовой стрелки ее прижимало книзу, а потом Кэтрин поворачивала ее обратно вправо, и та поднималась с плавностью морской птицы. Вторая половина дня прошла в доверительной тишине, а затем среди предгорий появился Реддинг. Долина незаметно перестала быть ровной и катилась волнами, хотя здесь было так же сухо. Они понятия не имели, как разыщут Райса, но город был не таким уж большим.

К тому времени, когда они зарегистрировались в отеле, вселились, приняли душ и оделись, почти совсем стемнело. Они вышли на тротуар, не уверенные, пойти ли им куда-нибудь поесть или заняться поисками Райса.

Улиц было не много, и они не знали, куда идти, но, услышав далекую музыку, пошли в ее направлении и, взойдя на вершину холма, на расстоянии в четверть мили увидели танцплощадку в пятьдесят квадратных футов, освещенную гирляндами разноцветных огней.

Музыканты расположились на ступеньках на северной стороне площадки. Музыка была громкой, и под японскими фонариками, качающимися на ветру, изящно двигалось множество танцующих пар. Как всегда в таких случаях, по всему периметру гонялись друг за другом дети. Те взрослые, что не танцевали, переговаривались, стоя по краям. Иногда ветер уносил музыку, но потом возвращал ее, слегка исказив. Далекий горный склон был черным у основания и фиолетовым вверху, под ободом исчезающей темной лазури.

Пока они приближались, уже очарованные музыкой, Гарри сказал:

– Я его вижу.

– Как ты можешь видеть так далеко? – спросила Кэтрин. – Отсюда даже лиц не разобрать.

– Я определил его по манере двигаться. Никогда не видел, как он танцует, зато видел, как он проходит по сто миль. Он не знает, что мы уже здесь. Пойдем туда. Потанцуем, а заодно посмотрим, сколько ему понадобится времени, чтобы нас узнать.

Отчасти из-за одежды, купленной не в тех двух или трех магазинах, которые снабжали город, они выделялись среди танцующих. На некоторых мужчинах была военная форма, другие были одеты чуть ли не официально, кто-то танцевал в головных уборах, кто-то – без. Женские наряды были разнообразнее, хотя ни один не мог сравниться элегантностью с простым белым платьем Кэтрин, облегающего покроя, подходящего к ее фигуре, с рядом перламутровых пуговиц спереди и с частично приподнятыми по моде плечами, которые могут казаться жесткими и отталкивающими, но в руках искусного портного заставляют верхнюю часть тела выглядеть широкой и благородной, как у богини. У Гарри не было шляпы, тем более ковбойской, и он был одним из немногих мужчин без галстука. Хотя они явно были чужаками, их сердечно приветствовали. Он хотел как можно дольше избегать Райса, чтобы Райс видел их краем глаза и привык к ним, а потом удивился бы, что они были там все время. Кэтрин не знала, что именно задумал Гарри, но была счастлива просто танцевать под гирляндами разноцветных огней, яркими звездами и Млечным Путем, который, несмотря на свет, был виден в пустынно-ясном небе.

Танцуя, они видели лица друг друга, постоянные, устойчивые и близкие, меж тем как все, что было на заднем плане, проносилось мимо, словно в тумане. Они то отдалялись, то сходились, мягко держа и направляя друг друга, соприкасаясь воздетыми руками, не испытывая потребности говорить и все же воспринимая каждое сказанное слово с восторгом, добавлявшим очарования. Ничто не было столь многообещающим, прекрасным и захватывающим, как танец с Кэтрин в мягком воздухе под открытым небом Калифорнии сразу после войны, когда вся долина забылась, пребывая в покое и мире. Они уносились в мыслях куда-то далеко, а затем возвращались обратно, и удовольствие от возвращения было более изысканным, чем удовольствие от самого танца, ибо, подобно паузе в песне Кэтрин, именно тишина придавала звуку совершенство.

Фонарики заставили Кэтрин вспомнить время до биржевого краха, когда никто из друзей отца еще не разорился, когда банкам еще лишь предстояло столкнуться с трудностями, когда ей было только четыре или пять лет и дом был для нее всем миром. В библиотеке с видом на Ист-Ривер стоял стол вишневого дерева, на котором располагались два серебряных подноса. На одном было хрустальное ведерко со льдом и хрустальные бокалы. На другом – восемь или девять бутылок спиртного: матовая бутылка водки, зеленая бутылка джина с красным сургучным медальоном, коричневая бутылка хереса с репродукцией «Вида Толедо» Эль Греко на этикетке, а также бутылки скотча – одни с красочными крышками в красных и золотых тонах, а другие с крышками более прозаичными в соответствии с их черно-белыми этикетками. Между подносами на блестящем полированном дереве стояла веджвудская ваза – в приглушенных синих и белых тонах, – в которой почти всегда красовалась охапка красных роз. Все остальное в комнате соответствовало этому натюрморту изысканностью ковров, мебели, картин и вида на сад и реку через французские окна.

В те времена, когда отец был гораздо моложе и во всем присутствовало изобилие, Кэтрин без чьего-либо ведома ходила после завтрака в библиотеку, потому что там в любое время года, хотя в разное время и под разными углами, солнце, поднимавшееся по восточной стороне неба, высвечивало концентрированные цвета так, что девочка приветствовала их каждое утро, когда могла, словно это было не просто явление природы, но живое существо или послание, свободно понимаемое ею, хотя она не могла его перевести.

Щедрый свет раннего утра падал на розы и преломлялся миллиардом крошечных блесток. Серебро следовало этому примеру такими же микроскопическими искрами. И красные, зеленые и коричневые цвета дерева, стекла и воска загорались, углублялись и сияли карамельными, изумрудными и алыми красками. Совсем рано утром, когда солнце скрывалось за приземистыми зданиями Лонг-Айленд-Сити по ту сторону реки, оно рассылало слабые лучи, чтобы разведать промежутки между домами, и эти лучи преодолевали реку и попадали в бутылки, заставляя комнату сиять сверхъестественным коричневым цветом, усиливая цвета так нежно, что они казались даже тоньше, чем раскаленные краски, которые придут им на смену. Кэтрин пристально всматривалась в этот свет, открываясь для него так, как могут только дети. Дело было не в том, что он обращался именно к ней, но в том, что он говорил о вещах, которые предположительно были выше ее понимания, но которые она тем не менее постигала. У некоторых детей есть друзья, те же, у кого их нет, заводят себе воображаемых друзей. У Кэтрин не было ни тех, ни других. У нее был свет.

Однажды отец, проходя мимо, увидел свою дочь застывшей, словно загипнотизированной спиртным и хрусталем. «На что ты смотришь, Кэтрин?» – спросил он через несколько минут. Она указала на блеск цвета. «Надеюсь, ты не собираешься это пить», – сказал он. Она сморщила нос. «Это значит «нет», верно?» Ей это показалось забавным, потому что раньше она понюхала содержимое бутылок и сочла его просто ужасным. Несколько успокоившись, Билли ушел на работу в город, охваченный горячкой процветания. Совершенно ничего не зная о разнице между богатством и бедностью, Кэтрин осталась в библиотеке, терпеливо наблюдая за переливами красок.