Две Дианы - Александр Дюма

Намек на принца Людовика Конде был всем ясен. На сей раз уже роптали те, кто недавно рукоплескал Линьеру. Но большинство вообще никак не отреагировало на слова Кастельно.

— Чего же они тогда хотят? — удивился Габриэль, разглядывая эту инертную, молчаливую толпу.

— Боюсь, что они ничего не хотят.

В этот момент поднялся на кафедру Дезавенель.

— Вот это их человек: адвокат Дезавенель; ум у него здравый и честный, но уж чересчур рассудительный, даже робкий. Его слово — закон для них.

С первого же слова Дезавенеля стало ясно, что Ла Реноди не ошибся.

— Мы только что слышали, — заявил он, — речи смелые, даже, можно сказать, дерзновенные. Но своевременны ли они? Уместно ли нам торопиться? Стоит ли отягчать нашу борьбу позором убийства? Да, да, убийства, ибо у нас нет другого пути для достижения намеченной дели.

Тут речь его была прервана чуть ли не единодушными рукоплесканиями.

— Что я говорил! — шепнул Ла Реноди. — Этот адвокат, в сущности, выражает их взгляды.

Дезавенель продолжал:

— Король пребывает сейчас в благоденствии. Для того чтобы лишить его трона, нужно его низложить. Кто из нас способен на такое насилие? Короли помазаны свыше, властен над ними один только Бог. О, если бы несчастный случай привел его к смерти и опека над юным королем была поручена нашим врагам, — вот тогда-то мы и восстали бы — не против королевской власти, а против недостойной опеки! И я бы первый воскликнул: «К оружию!»

Такая осторожная тирада пришлась по душе собранию, и возгласы одобрения снова вознаградили благоразумного храбреца, а Ла Реноди бросил Габриэлю:

— Теперь я жалею, что привел вас сюда! Как мы, должно быть, жалки в ваших глазах!

«Нет, не мне укорять их за слабость, — подумал Габриэль, — она слишком похожа на мою собственную. Да, рассчитывать на них невозможно».

— Так что же вы предлагаете? — крикнул Ла Реноди адвокату.

— Выжидать, не нарушая закона! Анн Дюбур, Анри Дюфор и еще трое наших парламентских сторонников подвергнуты аресту. И кто знает, не зависит ли их спасение от нашей сдержанности. Так сохраним же спокойствие и достоинство! Будем ждать!

И, желая закрепить свой успех, он выкрикнул:

— Кто со мной согласен, пусть подымет руку!

Почти все руки взметнулись вверх, как бы подтверждая, что речь Дезавенеля выражает волю всего собрания.

— Итак, — произнес он, — мы приняли решение…

— …о том, чтобы ничего не решить… — перебил его Кастельно.

— …отложить крайние меры до более благоприятного момента, — закончил Дезавенель, метнув яростный взгляд на барона.

Священник Давид предложил пропеть другой псалом.

— Идемте отсюда, — бросил Ла Реноди Габриэлю. — Эх, до чего же стыдно и противно! Эти люди только и знают, что петь. Весь их гнев уходит только на псалмы!

Они молча вышли на улицу и на мосту перед собором Богоматери расстались.

— Итак, прощайте, граф. Ужасно досадно, что вы по моей милости потеряли драгоценное время. Однако учтите, это еще далеко не последнее наше слово. Сегодня нам не хватало принца, Колиньи и многих других светлых голов.

— Нет, дорогой Ла Реноди, я не напрасно потратил время, — возразил Габриэль. — Скоро вы сами в этом убедитесь.

— Тем лучше, тем лучше… Но я все-таки сомневаюсь…

— Не сомневайтесь, — сказал Габриэль, — мне нужно было узнать, действительно ли протестанты теряют терпение. Теперь я вижу, что они его еще не потеряли, это для меня крайне важно…

VI

ДРУГОЕ ИСПЫТАНИЕ

Итак, расчет Габриэля на протестантов не оправдался, но в запасе оставался еще честолюбивый герцог де Гиз.

На следующий день, точно в десять часов утра, Габриэль явился в Турнельский дворец. Там его уже ждали и тотчас же провели к герцогу. Тот бросился к Габриэлю и крепко сжал его руки:

— Вот и вы наконец-то, забывчивый друг! Мне пришлось чуть ли не выслеживать вас, и если бы не я, Бог знает, когда бы нам довелось увидеться! В чем дело? Почему вы сразу же не пришли ко мне?

— Ваша светлость… столько горя… — тихо проронил Габриэль.

— Вот как! Я так и думал, — прервал его герцог. — Значит, вам солгали, не выполнили тех обещаний, что вам давали? Вас обманули, над вами надругались, вас истерзали! Я так и думал, что тут кроется какая-то гнусность! Мой брат, кардинал Лотарингский, был в Лувре, когда вы прибыли из Кале. Он слыхал, как вы назвались графом де Монтгомери, и догадался — недаром он священник! — что вы для них либо жертва, либо посмешище! Почему вы не обратились к нему? Он бы помог вам.

— Я вам крайне признателен, ваша светлость, но, уверяю вас, вы ошибаетесь. Данное мне обещание было выполнено наиточнейшим образом.

— Но вы говорите это таким тоном…

— Ничего не поделаешь, ваша светлость… но еще раз повторю: мне не на что жаловаться, все обещания, на которые я рассчитывал, были выполнены… в точности. Умоляю вас, не будем больше об этом говорить… Вы знаете, что я не большой любитель таких разговоров, а сейчас мне это вдвойне тяжело.

Герцога де Гиза расстроил подавленный тон Габриэля.

— Довольно, друг мой, — сказал он, — я, совсем того не желая, коснулся ваших еще не заживших ран. О вас больше ни слова!

— Благодарю вас, ваша светлость! — низко поклонился Габриэль.

— Но все-таки помните, — продолжал герцог, — что я всегда в вашем распоряжении.

— Благодарю.

— На этом и договоримся. Ну, а теперь, друг мой, о чем же мы побеседуем?

— Как — о чем? О вас, о вашей славе, о ваших намерениях.

— Моя слава! Мои намерения! — покачал головой Франциск Лотарингский. — Увы! На этот раз вы избрали слишком грустную тему.

— Как! Что вы говорите? — воскликнул Габриэль.

— Истинную правду, друг мой. Мне казалось, что я действительно заслужил некоторое признание, и это, естественно, обязывало меня ко многому. Я ставил перед собой определенные цели, я мечтал о великих подвигах… И я сумел бы их совершить, черт побери!

— И что же дальше?

— Дальше вот что, Габриэль. Вот уже шесть недель, как я возвратился ко двору, и я утратил веру в свою славу, я отказался от всех своих намерений.

— Боже мой! Но почему же?..

— Да разве вы не видите, каким постыдным миром завершили они все наши победы?

— Это так, ваша светлость, — согласился Габриэль, — не вы один сокрушаетесь… Такая богатая жатва — и такой скудный урожай!

— Вот именно, — продолжал герцог. — Как же вы хотите, чтобы я продолжал сеять для тех, кто не умеет убирать? Разве они сами не убили во мне жажду действия, подвига? Отныне моя шпага покоится в ножнах и не скоро вырвется из своего заключения. Война кончена, и я надолго распростился со своими честолюбивыми мечтами.