Почетный караул - Джеймс Коззенс

Полковник Росс обрадовался нежданному воспоминанию вовсе не из-за услуги, которую оно могло ему оказать. Не слишком сообразительное сознание никакого смысла не уловило и приняло воспоминание с полным спокойствием. Стоя в первом ряду штабных офицеров генерала Била, которые двумя шеренгами выстроились на воздвигнутой для начальства украшенной флагами трибуне, полковник Росс уже устал стоять, устал от бьющих в лицо предвечерних солнечных лучей. И тем не менее он отдыхал почти в любом смысле слова.

Широкое пространство вокруг временной трибуны было ритуально оставлено пустым и казалось заколдованным кругом, в который никто не мог вторгнуться, чтобы обременить его новыми заботами. До ближайших телефонов в командно-диспетчерском пункте было ярдов сто. И добрых пятьдесят ярдов отделяло его от машины с опущенным верхом, которая стояла на пандусе среди еще нескольких привилегированных автомобилей. Она принадлежала генералу, и Кора привезла на ней Сэл. Кора и Сэл сидели там рядом, и Кора, разумеется, время от времени заботливо всматривалась в мужа, но с такого расстояния она не могла напомнить ему, что в его возрасте не следует перегибать палку.

Полковник Росс стоял, ощущая свою безопасность, пока для него играли несколько оркестров, а, поскольку было решено, что для церемониального марша наиболее подходит песня военной авиации, музыка эта обладала ненавязчивой монотонностью. Не успевала она бодро удалиться вправо вверх по пандусу и оборваться, как уже вновь начинала звучать слева. Она приближалась издалека от линии ангаров, становилась все громче, надвигалась так, что по коже бежали мурашки: все громче ухали лихие барабаны и гремела воинственная полифония медных инструментов. В такт им маршировали пять тысяч человек, а за ними двигалась механизированная техника.

С полным равнодушием полковник Росс заметил, что маршировка оказалась куда лучше, чем он ожидал. Добрая половина подразделений состояла из тех, кто работал в мастерских, в ангарах, в канцеляриях. Остальные были тактическими подразделениями разных родов войск. Но тактические подразделения в АБДИПе использовали для решения полевых проблем, которые решало управление разработки вопросов взаимодействия воздушных и наземных сил, а потому эти подразделения занимались строевой подготовкой в сомкнутом строю не чаще, чем нормальная квартирмейстерская рота.

Полковник Росс заметил также, хотя и не столь равнодушно, поскольку от их рева голова шла кругом, что величественный воздушный парад Деда — прибывшие на маневры самолеты — точно следует своему сложному расписанию, о чем Дед, стоявший во главе первого ряда, тут же и напомнил, подмигивая и кивая на южную и восточную часть горизонта. Группы истребителей возникли в поле зрения точно в тот момент, когда над ними, воя, проходил головной бомбардировщик, и Дед от радости утратил власть над собой: полностью сметая царивший на трибуне декорум, он вскинул руку и показал полковнику Россу победное кольцо, сложенное из большого и указательного пальцев.

Перед полковником Россом в двух шагах впереди стояли генерал Бил и генерал Николс с ординарцами справа и слева, — стояли так, будто дни Вест-Пойнта не были отдалены от них многими годами службы в военной авиации. Вздернув подбородки, держась очень прямо, они, как положено принимающим смотр генералам, свято хранили на лицах неугасающее предвкушение и свежий интерес все время, пока сквозь музыку оркестра и рев самолетов вновь и вновь доносились рявкающие команды, вновь и вновь резко опускались приближающиеся флажки и в синхронной вспышке меняющегося цвета ряды профилей резко поворачивались вправо.

Полковник Росс не сомневался, что тут все были по-своему счастливы: генералы, как фокус этого традиционного, отработанного до мельчайших деталей церемониала, получали порцию одного из наименее приедающихся человеческих удовольствий; марширующие после своего «равнение напра-во!» и прохода перед трибуной испытывали облегчение (в тот момент наивысшее из возможных удовольствий) от сознания, что малоприятный ритуал для них уже почти позади; зрители же вкушали приобщение к доблести и мужеству, к войне, облаченной в беззаветную верность долгу «Хора солдат» из «Фауста», наслаждались желанной передышкой от будничной войны, суточных норм продовольствия, определения категорий призывников и скудного пайка новостей, тем более что он, как обнаруживали многие и многие, фальсифицировался изъятием всех событий, знать о которых им было нежелательно, и добавлением обилия полуправд, в которые, как считалось, им было полезно верить.

Полковник Росс тоже был по-своему счастлив. Он наслаждался, что на час, а то и больше его оставили в покое. Здесь ничто не требовало его внимания. Время от времени перенося тяжесть с одной ноги на другую, полковник Росс мирно, лишь с легкой меланхолией созерцал живой, говорящий образ судьи Шлихтера, вот уже четверть века спящего в могиле.

В те дни, когда юный Росс благодаря удачному стечению обстоятельств (в сочетании, не отрицал он, с целеустремленным трудолюбием и неплохим интеллектом) получил возможность поработать у судьи Шлихтера, тот, уже в годах, держался с привычной величественностью, которая сквозила в любой мелочи. Речения судьи Шлихтера (другого слова для этого не подбиралось) не могли не ошеломить молодого человека, который бросил школу — особенно если он сожалел, что ее бросил, — и в двадцать лет твердо вознамерился возместить потери, на которые так легкомысленно обрек себя в шестнадцать. Лексические запасы судьи Шлихтера были столь огромны, что ему редко не удавалось подобрать длинное слово взамен короткого, каким обходятся обыкновенные люди. И эрудиция его не ограничивалась узкими пределами юриспруденции. Он ознакомился со всеми лучшими человеческими мыслями и словами и свободно, без малейшей запинки, ими оперировал. Юный Росс составил тайный список авторов, о которых следовало разузнать, и книги, которые следовало взять в библиотеке. На судью он взирал с почтительным благоговением.

Длилось это, без сомнения, несколько месяцев, но, пожалуй, лишь несколько, ибо юноша был наблюдателен и умел делать выводы. Немного освоившись в юридической среде, он не мог не заметить, что сливки местной адвокатуры хотя и покорно выслушивали округленные периоды старика Шлихтера, но без всякого почтения. Они не упивались тем, как он потчевал их Мильтоном или с ухватками провинциального актера декламировал двадцать строк Шекспира, а то и стихи Уитьера или Лонгфелло, уже более полувека назад навязшие у всех на зубах. Естественно, наступило время, когда при первых признаках того, что судья вот-вот Даст волю красноречию, юный Росс начинал испытывать невыразимые муки. Он заранее видел нарочито внушительную позу, слышал комично рокочущий голос; он со стыдом предвосхищал, как зрители в зале будут с насмешливой покорностью судьбе исподтишка возводить глаза к потолку, как обвинитель и защитник будут, прикрывшись ладонью, обмениваться нетерпеливыми, ироничными замечаниями. Неужто судья не догадывался, что над ним смеются — над старым напыщенным краснобаем.

Тут-то и крылась загадка. Ум судьи Шлихтера был, выражаясь на жаргоне того времени, как стальной капкан. Наклоняясь в судейском кресле, внимательно слушая у себя в приемной, он ничего не упускал, ничего не забывал, и никому не удавалось его провести. Ложь он чуял за милю. Две-три минуты мастерского допроса — и он уже с наслаждением обличал мошенника неосторожными устами самого же мошенника. Когда честолюбивые молодые обвинители или защитники, несколько дней усердно затемнявшие вопрос, наконец кончали свои речи, старик Шлихтер, подводя итоги, заглядывал в свои заметки и за десять минут отметал все искусно приплетенные к делу посторонние моменты. Он извлекал на свет потерянную было суть, он логично и стройно суммировал судебное разбирательство, и все передержки, все передергивания той или другой стороны становились ясными как день, и чаще всего присяжным не было никакой реальной нужды удаляться на совещание.

Так жаль, что с не меньшей охотой судья Шлихтер прерывал речь обвинителя или защитника, чтобы пророкотать: «Жизнь реальна! Жизнь серьезна! Не могила цель ее!» Или ошарашивал всех, властно осведомляясь у подсудимого, как справедливость у других он мнит сыскать, коль сам себя он предает злым языкам и дням страданий и забот? Что сталось со стальным капканом его ума? Что сталось с человеком, которого никто не мог провести?

А действительно — что?

Полковник Росс, вернувшись в настоящее, уловил, что вокруг него все вдруг неуловимо подобралось и подтянулось. Он скосил глаза влево и успел увидеть за разрывом в марширующих рядах приближающийся знаменный взвод. Полковник Росс тоже умеренно подобрался и встал поровнее в ряду штабных. Генерал Бил и генерал Николс синхронно поднесли ладонь к козырьку, показав идеально бравую четкость. Полковник Росс тоже поднес ладонь к козырьку, хотя не столь браво и четко.