О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы - Юрий Николаевич Безелянский

я заменю, главное – ваши ответы на вопросы. Волчек говори: «Я разберусь» и углубляется в чтение, потом просит у меня авторучку и начинает делать какие-то пометки. Я холодею: не к добру. Кончила она читать, расстегнула свою стягивающую замшевую кофту-пиджак, освободила свои груди и закатила монолог. Вот где бы нужен магнитофон, но его у меня нет. Поэтому речь Волчек записываю по памяти.

«Это не то… не мой ритм, не моя лексика, не мой темперамент… в материале не чувствуется моя индивидуальность, моя яркость, неповторимость, отличающая меня парадоксальность… (я в отчаянии ей подсказываю, что в философии есть такой термин „самость“)… Самость – хорошее слово, – подхватывает Волчек. – Нужно, чтобы прочитали и поняли, что это говорю именно я. А у меня свой ритм, свои слова. У вас написано: „К примеру, много ли сыграла Раневская?“ А я бы сказала без этого „к примеру“: много ли сыграла Раневская? „Фильмы Феллини доставляют мне истинное наслаждение“. Да я так никогда не могла сказать. Наслаждение?! Наслаждение – это клубнику жрать зимой. А того, кто говорит, что смотреть фильмы – наслаждение, я послала бы в жопу!.. (тут я чуть не упал со стула) пусть наслаждается… я бы сказала как-то иначе: для меня фильм Феллини – это открытие, так как-то… что это такое „яркие, самобытные актёры“? Я так не говорю… „В театре работают более творчески и плодотворно… Кино – это единственная отдушина“! ха-ха (но Волчек говорила именно так!)… нет, нет, вы меня не почувствовали… не поняли… не уловили… Конечно, я понимаю: это очень трудно, быть незнакомым, побеседовать с часок – и вот написать интервью… Вы не обижайтесь, вы правильно написали, но это – не я, нет моей индивидуальности… В отличие от других актёров, вы, наверное, заметили, что я почти никогда не пишу, не выступаю… мне лишняя похвальба не нужна… Вот предложили выступить в „Литературной газете“ с Райкиным, как собеседником в „Диалоге“, а зачем? Если мне захочется с ним так поговорить, я поговорю без всякой газеты… И если идут когда-нибудь слова от моего имени, я очень за этим слежу, чтобы всё было точно… Вот Скороходов пишет обо мне книжку, выйдет в серии „Мастера искусства“. Он пять лет ходил в театр, на репетиции, собирал материал, вот у него всё точно, я вчера прочитала первые сто страниц…»

И в этот момент в кабинете главного режиссёра, как по волшебству, возникает Скороходов. Волчек визжит от восторга (она очень эмоциональна и про себя говорит, что день и ночь находится под напряжением 220): «Нет, в жизни так не бывает». На что я угрюмо замечаю: «В жизни всё бывает». Волчек объясняет своему штатному биографу, кто я такой, и просит прочитать интервью. Пока биограф читает, мы с Волчек продолжаем разговор. Прочитал интервью Скороходов и говорит: «Уникальная ситуация… Любимая артистка, Раневская или другая, подписалась бы под этим с удовольствием: ведь хвалят… всё написано профессионально, но только это, к сожалению, не годится именно для Волчек…»

И снова я ушёл в дождь (холодный душ после волчекской бани), грустно размышляя на тему своего крупного профессионального поражения. Потом Ще меня утешала и говорила: «Нет, это не поражение… и всё же тебе это урок: очень ты любишь во всём торопиться…» На прощание Волчек, прищурившись, увидела заголовок и сказала: «А название хорошее – „Интервью с несчастливым человеком“».

…Вечером отправились в «Современник». Спектакль понравился очень: наша грусть совпала с грустью обитателей «Вишнёвого сада». Бесподобна была Алиса: Щекастик увидела Фрейндлих на сцене впервые. Это – не Раневская, но это – Фрейндлих, и не случайно её засыпали цветами.

12 июля

Дорасскажем историю с Волчек (её называю Волчёк, а она себя – Волчек). Вчера звоню ей утром. Милый разговор: «Юрий Николаевич… простите… приходите… приходите сегодня в театр, посидим часок, что-нибудь придумаем…» Ну, думаю, одумалась баба, покочевряжилась и баста. Сажусь за машинку и с ходу перепечатываю несколько страниц, меняя «богиню» на спокойное вступление, и уверенно еду в театр. Приезжаю. Секретарша говорит: «Галина Борисовна просила вас подождать, пошла перекусить». Минут пять жду. Из кабинета директора выходит Олег Табаков, значительный, импозантный, в очках, кепаре и шарфом на рубашке в виде банта. Сижу и болтаю с секретаршей об Олимпиаде, о правилах проезда на машине. Тут всовывается Яша из «Вишнёвого сада» – артист Сазонтьев. Секретарша спрашивает его по поводу машины, знает ли он. На что следует ответ с несколько злобной интонацией: «Я – не Неёлова… В кино не снимаюсь… Машины у меня нет!» Секретарша после его ухода оправдывающе шепчет: «Актёр в театре получает 150 рублей, на них не разъездишься!..»

А я подумал о другом, как кругом непросто: солисты и кордебалет, звёзды и «кушать подано», генералы от театра и безымянные солдаты массовок, всюду поляризация, всюду неравенство и, соответственно, зависть, ненависть, вражда, что и попытался когда-то выразить Анатолий Кузнецов в своём «Актёре миманса» (жаль, не сохранили рассказ), а его заклевали: так не бывает! Бывает, да ещё как бывает!

Но это всё прелюдия. Приходит Волчек, в каком-то длинном несуразном платье, какая-то поникшая, раздавленная с осипшим голосом: «Здравствуйте… садитесь… втыкаем…» Последнее означает включение настольной лампы. И начинает вновь читать текст интервью. Тут же следует оживление и снова почти визг: «Вы меня не почувствовали, вы меня не знаете» и т. д. И пошло, и поехало. «То, что тут рассказано, правильно, но не мой ритм, не мой слог, одна литературная обработка. Прочитают и меня не узнают. А я не такая. Вот вчера ходила на базар за редиской, страшная, нечёсаная, а рядом шелест: „Волчек, Волчек идёт“. А одна, с тархуном, и говорит: „Какая вы симпатичная, красивая. Вы скажите своему режиссёру, чтобы он вас снимал на ролях первых красавиц, вот ведь вы какая“…» (Слушаю я эти всплески волчекской души и думаю, что её внешность – это её пунктик, недаром она даже хотела подать в суд на Данелию за то, что он так некрасиво снял её в «Осеннем марафоне».)

А дальше совсем дичь пошла: «А давайте, Юрий Николаевич, с вами пойдём на эксперимент. Не вы у меня, а я у вас возьму интервью». Отвечаю: «Давайте!» (А что мне остаётся?!) Волчек: «Только честно, что вы обо мне подумали, когда вышли из моего кабинета? Но только откровенно. Не бойтесь меня обидеть. Вот, мол, сволочь, правда?..» Я начинаю отвечать: «Ну, зачем же так, ведь это ваше право не согласиться с интервью… Конечно, я был раздосадован, но тем не менее никаких гневных реплик