О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы - Юрий Николаевич Безелянский

в душе не кидал…» – «Нет, вы дипломатничаете, не хотите мне сказать, что думали обо мне, как о стерве!..» То есть разговор приобрёл какой-то глупейший оборот. Дальше – больше. «А что вы обо мне знаете? Что вы обо мне думаете?» И она, как репей, привязывается ко мне, словно это репетиция: я – актёр, а она – режиссёр и требует от меня, чтобы я понял сверхзадачу в данной сцене.

Слово за слово – и вот мы уже как два боксёра в третьем раунде висим друг на друге, сил обмениваться ударами уже нет. Я не понимаю, чего она хочет в итоге (три раза я беседую с ней по часу, отнимаю драгоценное время, а, собственно, зачем, если она говорит категорическое «нет»), а она не понимает меня. «Вы давно работаете в „Экране“?» Нет, говорю, вообще не работаю, работаю на радио (при упоминании «потребительской кооперации», наверное, произошло бы землетрясение). Пауза. Иду в наступление и объясняю, что у меня уже вполне достаточно материала, и я могу написать о ней сам, без всякого интервью, основываясь на своих личных впечатлениях, но не хочу писать «отсебейно», а хочу строгого интервью, без изысков и пируэтов. Волчек не соглашается: «Лучше не надо. Это другие любят славу, а я обойдусь без неё. Мне самой писать некогда, а так, как тут, я не хочу. Да вы не расстраивайтесь, бывает же, что не получается. Ставишь спектакль, мучаешься, а он не идёт. Вот о Раневской написали целую книжку, она прочитала и говорит: „Это не про меня!“ Бывает… Если у вас будут неприятности из-за меня в „Экране“, давайте я туда позвоню и всё объясню. Кто у вас главный редактор?..» «Этого ещё не хватало!» – отвечаю я. А дальше Волчек вновь становится милой и предупредительной и спрашивает: «Что я для вас могу сделать?.. Ну что вы ещё хотите посмотреть у нас?..» «Будет желание – позвоню», – говорю я.

Вот вкратце и весь разговор, смесь грубости и деликатности, правды-матки и дипломатии, по ходу которого главный режиссёр говорила на достойном рыночном языке, то бишь матюгалась. К концу разговора я её ненавидел. Угрохать столько времени – и всё бесплодно. Ну сказала бы сразу «нет» (она привела пример, как о ней писали в Америке: «Русский режиссёр говорит „нет“ в штате Техас!»), а то тянулась какая-то идиотская резина… Я шёл по скверику к метро, злой, усталый и опустошённый. Придётся в «Экране» признаться в своём фиаско. Стало быть, Волчек сыграла роль шлагбаума на моём пути в киножурналистику. Что делать?.. Выручай же, любимая мной поэзия. Камоэнс, португальский Данте:

Пустые грёзы, ничего не знача,

наносят между тем немалый вред,

лишь после понимаешь, сколько бед

таилось там, где виделась удача…

Фрейндлих и Волчек – два полюса, две стороны одной медали. Встреча с первой окрылила и доставила радость, вторая повергла в мрачное уныние… Что ж, бывает. Всё бывает на этом свете.

16 июля

Кончилась Волчекиада, началась экипировкиада… Появился Анатолий и начал рассказывать о страстях вокруг экипировки, как её не хватает, как сняли (он сказал: вынесли) старших редакторов и как он добивался, чтобы оставили Есенина, Травкина, Алёшина и Шмитько. А вот Геймана и Безелянского и ещё четырёх переводчиков отстоять не удалось, а посему все во вторник поедут получать форму, а вот вы, братцы, нет. У меня оборвалось сердце. Опять неудача. А тут ещё шнурок не достался к аккредитационной карточке. Поехал на работу, там не вставили в номер мою статью по Запорожью. Ну, пошла невезуха. Настроение – швах.

Вечером я снова поехал на «Динамо», на этот раз за книгами: энциклопедический словарь в 1600 страниц и энциклопедия «Москва» по номиналу: 30 рэ 20 коп. Вот уже солидная пенка с Олимпийских игр. На улице меня поймал Коршунов и произнёс следующую речь: «Гейман мне не понравился, а вот вы – да, своей выдержкой и хладнокровием… не вешайте носа… постараемся что-нибудь сделать… если ничего не получится, то компенсируем из благ, которые к нам потекут…» Я ему: дело не в благах, а в принципе.

20 июля

Вчера было открытие XXII Олимпийских игр в Москве. О них трубили лет пять, и казалось, что так ещё далеко. И вот – подлетели. С нашей карточкой пускают до трибун, а там можно было бы попытаться проникнуть в ряды, но я не поехал, а с «Динамо» вернулся домой и смотрел открытие по телевизору. В цвете это приятно, хотя, конечно, много помпезности и нарочитой отрепетированности. Было шествие команд: мало того, что многие не приехали, часть стран – Австралия, Англия, Франция, Португалия, Нидерланды, Дания и другие европейские страны в знак протеста против наших действий в Афганистане шли не под государственными, а под олимпийскими флагами, а некоторые не вышли совсем, и на церемонии открытия несли лишь таблички с названием стран, что, естественно, мгновенно пресеклось телеглазом.

Словом, бойкот состоялся. И недруги России на всех «голосах» раскручивали олимпийскую тему, что-де новый президент МОК принял на себя бремя олимпийских развалин; Олимпиада в Москве – мрачный, безрадостный оркестрованный фестиваль. Что, мол, установлен первый олимпийский рекорд: один охранник на одного зрителя; Олимпийская деревня лучше монреальской и мюнхенской, удобней и комфортабельней, что там всё такое, что вызывает слёзы у жителей Томска и у всех других советских граждан, изголодавшихся по хорошим товарам, что граница между Москвой и Олимпийской деревней – это граница между дефицитом и избытком, которую охраняют солдаты, вооружённые автоматом Калашникова АК-47. И далее «Голос Америки» устами своего корреспондента из Москвы вещал, что город стоит на пороге чего-то неизвестного и опасного, что Москва строга и мрачна, что она сама не знает, что ей делать: то ли наряжаться для праздника, то ли готовиться к отражению нападения…

18-го, после долгих колебаний, зашёл в «Советский экран». Феликс сияет: вот-вот должны подписать приказ о его назначении зам. главного редактора. Говорил: «Надо тебе входить в мир кино… Для начала – несколько раз напечататься». Один раз уже было с Волчек. Феликс с ней разговаривал (позвонила-таки, стервоза!). Она сказала, что к ней приходил очень милый, обаятельный человек, но, к сожалению, интервью не получилось, так как обнаружилось «половое несоответствие». («Вы меня не чувствуете!») В постель, что ли, надо было ложиться, чтобы её почувствовать? Словом, Феликс смеялся: «Старик, не расстраивайся… бывает… подойди к Бауман и подбери себе что-нибудь другое…» Что ж, «экран» не погас, экран пока мерцает.

Чем ближе Олимпиада, тем