Нубийский принц - Хуан Бонилья

Дверца моей машины внезапно распахнулась, и показалась Надим. У меня ни на миг не появилось подозрения, что она замыслила побег. Я предпочел думать, что ей всего-навсего приспичило помочиться. Но проходили минуты, а мой трофей все не возвращался. Что за дьявол загнал меня в это Богом забытое место! Не скрою, я был уязвлен. Человек, который выбивается из сил во имя спасения жизни, не заслуживает такого вероломства. Что ж, она знала, на что идет. Теперь закончит дешевой шлюхой на обочине шоссе, в одну прекрасную ночь ей продырявят кишки ножом, никто не будет затруднять себя опознанием трупа, и он станет еще одной каплей в море жертв преступлений против мигрантов — надежного подспорья государства в борьбе с лавиной пришельцев без документов. Я снова улегся на кровать, запустив руку под резинку трусов от Келвина Кляйна, в эпицентр зуда, и стараясь не разодрать кожу до крови, и вдруг вспомнил, что совершил бесконечную глупость, оставив в бардачке “лейку R8” за три тысячи двести евро. Я впопыхах натянул джинсы, обулся, забыл курево на прикроватном столике и напрочь выкинул из головы зуд: хорошая встряска порой бывает куда эффективнее, чем все мази и таблетки, придуманные человечеством за последний миллион лет. Страх в один момент заставляет тебя убрать руку от места, которое чешется. Само собой, “лейки” в бардачке не оказалось. “Убью, — пробормотал я, — точно убью”. Но сначала ее нужно было найти. “Не горячись, приятель, — убеждал я себя, заводя машину, — возможно, она вовсе не хотела красть камеру, возможно, она просто решила сфотографироваться под ближайшим фонарем. Чертова идиотка, загонит мою камеру по дешевке, — добавил я немного погодя. — Нет, это ты идиот, забыл “лейку” в машине, нет тебе прощения”. Должен признать, беседуя сам с собой, я теряю изрядную часть своего обаяния. Сделав два-три круга по улочкам сонного городка, я убедился, что Надим то ли провалилась сквозь землю, то ли забилась под чей-нибудь порог вместе с моей “лейкой”. Я притормозил у забегаловки с издыхающей неоновой вывеской над облупленной дверью. Она как раз открывалась: весьма типично для таких мест, где работяги выпивают стопку анисовой перед тем, как встать к станку. Я прикинул: а ведь эта ненормальная вполне могла попросить у них политического убежища и заодно попытаться загнать камеру. За стойкой спала на ногах на редкость красивая девица. Один из трофеев, которых мне никогда не заполучить, один из трофеев, не подходящих для клуба “Олимп”. Окажись у красотки хоть капля здравого смысла, но при этом не будь у нее предрассудков и любящей семьи, она поняла бы, что я могу предложить ей такое будущее, о котором она и мечтать не смела; но сказать, что я спасаю ей жизнь, было бы нечестно, ведь ей ничего не угрожало, и, по сравнению со многими другими, эту жизнь с некоторой натяжкой и вправду можно было назвать таковой. Поэтому я заказал кофе, задал пару вопросов, не получил вразумительного ответа, вслух проклял всех на свете негров, а девица только подавила зевок. Появились первые клиенты, по контрасту со здешней тишиной их голоса звучали слишком громко. Я все время думал о своей бедной “лейке” и, словно мысли мои обрели магическую силу, вдруг увидел ее в лапище одного из посетителей. Без всяких предисловий я заявил:

— Это моя камера, ее украла одна негритянка, которую я подобрал на шоссе, и теперь я ее разыскиваю.

— Негритянку или камеру?

— Камеру я уже нашел. Сколько ты за нее отдал? — спросил я.

— Десять евро, как она просила.

Должно быть, Надим решила добраться до вокзала, откуда отходил экспресс в Севилью. Я предложил работяге разобраться, не привлекая полицию или привлекая, если ему так больше нравится, а мне лично все равно, негритянку в любом случае не догнать и у меня образовалась куча свободного времени.

— Эй, ты что, назвал моего друга вором? — вскинулся другой посетитель, один из тех карликов, что обретают невиданную смелость, прячась за чьими-нибудь широкими спинами.

— И в мыслях не было, — спокойно ответил я и широко улыбнулся, демонстрируя, что могу быть очень приятным собеседником. — Дело в том, что я могу доказать, что камера принадлежит мне, могу доказать, что ее у меня украли, и когда приедет полиция, у нее будут мои доказательства против ваших слов, но ее можно и не звать, а просто получить назад свою десятку.

— Я вижу, у нас сегодня умник на завтрак, — провозгласил карлик.

Остальные заржали. У одного из них был полный рот золотых зубов. Забегаловка постепенно наполнялась народом. Девица за стойкой молча наливала им, что они просили — или по памяти то, что они заказывали обычно, — поглядывая на меня с явной симпатией.

— Десятку? — ухмыльнулся тип с камерой. — Кто сказал, что я дал за нее десять евро?

— Вы, — ответил я с невинным видом.

— Ты прослушал, парень, я сказал, сто десять. И думаю продать Тито за двести. Отличная камера, приятель.

Я не раздумывая согласился:

— Отлично, держите сотню, вы только что без видимых усилий заработали девяносто евро, а я собираюсь получить назад свою собственность.

— Слушай, у меня мало времени, а я еще хотел позавтракать, так что гони еще сотню, а не хочешь, отправляйся в участок и спроси Матиаса. Это мой брательник, он сегодня как раз дежурит. Так вот, если он скажет, что ты прав, так и быть: камера твоя и сотня тоже, а нет, не обессудь.

Препираться было бессмысленно. Двести евро, завтрак для всех за мой счет, и “лейка” вернулась на законное место в бардачке моей машины. На выезде из этого проклятого городишки я сказал себе: это так оставлять нельзя. И повернул назад. Поймав прохожего, направлявшегося в ту самую забегаловку, я спросил, где находится железнодорожная станция, и он мне показал. Надим сидела на зеленой скамейке, испещренной выскобленными ножом сообщениями о том, что Карлос любит Ракель, у Марты лучшие в мире сиськи, а король Испании может отправляться на хрен вместе с мадридским “Реалом” и дикторшей с канала “Телесинко”. Надим заметила меня, и ее прекрасное лицо озарила улыбка. Я достал “лейку” и сфотографировал девчонку, любезно продолжавшую улыбаться, пока я не нажал на пуск. Она уселась поудобнее, скрестив ноги. Сейчас Надим казалась мне куда красивее, чем в отделении жандармерии. Я снимал ее снова и снова, пока не истратил всю пленку. Порывшись в сумке, я достал три десятки, протянул их девушке и пожелал ей удачи. Бредя к машине, я бормотал себе под нос: однажды я повстречаю тебя на Каса-де-Кампо или на Аламеда-де-Эркулес, но будет поздно, слишком поздно. Но зато у меня останется фотография девушки с громадными глазищами, которые смотрят из предутреннего марева, излучая первобытную невинность, и улыбкой, которая никогда не погаснет.